Аксинья убрала со стола и подала самовар. Шура налила чай, скушала грушу и рассказала отцу, что сегодня ее спрашивали из арифметики и из русского.

— И хорошо отвечала?

— Кажется, недурно. По пятерке поставили.

— Ай да молодец! — воскликнул Ордынцев с такою радостью, точно он сам получил по пятерке.

Он выпил чай, поцеловал Шуру и сказал:

— Надо уходить.

— А отдохнуть?

— Некогда. Надо зайти к Вере Александровне, узнать адрес Скурагина и поискать желающих ехать на голод… Никодимцев просил. Он едет и ищет помощников.

Шура несколько минут молчала и наконец спросила:

— А ты, папа, дал в пользу голодающих?

— Дал, родная. Пятьдесят рублей дал в прошлом месяце. И с января буду давать по десяти рублей в месяц.

— И мы в гимназии собираем. И я дала рубль, что ты мне подарил.

— Ай да молодцы гимназисточки… Ну до свидания, голубка. Постараюсь скоро вернуться. А ты что без меня будешь делать?

— Ко мне обещали две подруги прийти…

— И отлично. Не будешь одна… Угости подруг чем-нибудь! Вот тебе на лакомство…

Ордынцев дал Шуре несколько мелочи и ушел, провожаемый, по обыкновению, дочерью.

Веры Александровны он дома не застал. Муж ее сказал, что она все время у брата в больнице и что брат безнадежен. Там же, верно, и Скурагин.

Ордынцев просидел несколько минут у Леонтьева, сообщил о поручении Никодимцева и сказал, что поедет в больницу, чтобы навестить больного и повидаться с Скурагиным, и от него узнать, нет ли желающих ехать с Никодимцевым. О том, что ему хотелось повидать Веру Александровну и быть около нее в первые минуты острого горя, — он умолчал, хотя и знал, что Леонтьев понял это, потому что, провожая Ордынцева, он сказал с каким-то напряженным выражением на своем утомленном лице:

— Если что случится там, то вы, пожалуйста, побудьте около Веры и привезите домой. А мне нельзя оставить детей одних… Вы знаете наше правило? — прибавил уныло статистик.

По тому, как легко приподнялся с кровати Борис Александрович и как крепко, точно цепляясь, сжал своей тонкой сухой горячей рукой руку Ордынцева, — Ордынцев решительно не мог подумать, что перед ним осужденный на очень близкую смерть.

Только после двух-трех неестественно оживленных фраз больного о том, что он чувствует себя значительно лучше и при первой же возможности уедет в Ниццу, и по мутному, словно бы подернутому туманом взгляду глубоко ввалившихся глаз Ордынцев понял, что смерть уже витает в этой небольшой комнате, освещенной слабым светом лампы.

И еще более убедился в этом Ордынцев по напряженно-серьезному и злому выражению на безбородом и безусом лице врача в длинном белом балахоне — злому, что не может вырвать из когтей смерти человека, которого рассчитывал вырвать, — и по тому еще, что врач избегал встречаться глазами со взглядом больного, и по притворно спокойным и ласково улыбающимся лицам двух сестер милосердия.

— Когда давали шампанское? — осведомился врач.

— В восемь часов.

— Дайте еще стакан…

И, взяв от сестры скорбный листок, доктор отметил в н. ем что-то и, не глядя ни на кого из присутствующих, вышел из комнаты вместе со старшей сестрой продолжать свой вечерний обход.

Оставшаяся в комнате сестра налила маленький стакан шампанского и, приподняв с подушкой голову больного, предложила ему выпить.

Больной нарочно закрыл глаза.

— Выпейте, голубчик… Вам лучше будет! — необыкновенно ласково проговорила сестра.

— Выпей, Боря!.. Выпей, милый! — сдерживая слезы, сказала Вера Александровна.

И Борис Александрович открыл глаза и выпил с жадностью шампанское.

— Ну, теперь я засну… Спасибо, сестра! — сказал он сестре милосердия. — А ты, Вера, не уходи! — приказал он, раздражаясь. — Будем вместе пить чай!

Через несколько минут он заснул. Среди мертвой тишины слышно было, как из груди вырывался странный хрип и слышалось какое-то бульканье.

Вера Александровна и Скурагин вышли в коридор. За ними вышел и Ордынцев.

Ордынцев молча поздоровался с ними.

В эту минуту к Вере Александровне подошла одна из сестер, пожилая женщина, с обычной приятной улыбкой на своем полном, отливавшем желтизной лице, и сказала:

— Простите меня, сударыня, что я позволю себе напомнить вам о том, что вы, в огорчении своем, забыли.

— О чем? — испуганно спросила Леонтьева.

— О приглашении священника для исповеди и приобщения святых тайн больного.

— А разве…

Она не могла окончить вопроса. Рыдания душили ее.

— Все в руках господних… Но не мешает теперь же послать за батюшкой.

— Не взволнует ли это бедного брата?

— Взволнует? — удивленно и строго спросила сестра. — Напротив, больные обыкновенно чувствуют облегчение страданий после таинства. Впрочем, как вам будет угодно! — с огорченным видом прибавила сестра.

— Тогда… пожалуйста, пригласите священника… А я приготовлю брата…

— Не волнуйте себя… Когда батюшка придет, дежурная сестра скажет больному. Она сумеет это сделать… А я сейчас же пошлю просить батюшку! — сказала сестра.

И с мягким коротким поклоном тихо удалилась и исчезла за дверями.

— Вера! — донесся из-за полуотворенных дверей голос Бориса Александровича.

Леонтьева вытерла слезы и пошла в комнату.

Тем временем Ордынцев советовал Скурагину ехать с Никодимцевым, ручаясь, что Никодимцев вполне порядочный человек.

— Я еду с ним. Мне он понравился! — отвечал Скурагин.

Ордынцев просил Скурагина указать еще кого-нибудь. Скурагин обещал прислать к Никодимцеву желающих и, между прочим, сказал, что поблизости живет один студент-медик, Петров, который, наверное, поедет.

— Знаете его адрес? Я сейчас же зайду к нему.

— Я охотно бы пошел, Василий Николаевич, да дело в том, что больной поминутно зовет меня… И Веру Александровну нельзя оставить одну! — промолвил, словно бы извиняясь, Скурагин.

— Плох бедный Борис Александрович!

— Доктор говорит, что едва ли дотянет до утра!.. А Петров живет недалеко от академии, в Вильманстрандском переулке, дом 6, квартира 27, в третьем этаже. Верно, его застанете!

Ордынцев тотчас же ушел, сказавши Скурагину, что немедленно вернется в больницу.

Он вышел из больницы в пустынную улицу. Поднималась вьюга. Снег бил в лицо, сухой и холодный. Сильный мороз давал себя знать, пронизывая Ордынцева сквозь старую и жиденькую его шубенку. И эта неприветная погода заставила Ордынцева еще более пожалеть умиравшего.

Только у Сампсониевского моста он нашел плохонького извозчика и минут через десять тихой езды, продрогший и озябший, остановился у подъезда небольшого трехэтажного дома. В глухом переулке не было ни одного извозчика. Только лихач стоял у подъезда, дожидаясь кого-то.

— Подожди меня. Через десять минут выйду! — сказал он извозчику и вошел в подъезд.

Швейцара не было. Ордынцев поднялся по лестнице, скудно освещенной керосиновыми фонарями, наверх и позвонил. Молодая, чем-то озлобленная кухарка отворила дверь и раздраженно спросила:

— Кого нужно?

— Студента Петрова.

— Нет его дома!

И она хотела было захлопнуть двери, но Ордынцев остановил ее и попросился войти и написать записку.

Кухарка неохотно впустила Ордынцева и ввела его в крошечную комнатку, занимаемую студентом.

— Пишите, что вам нужно. Вот тут на столе есть бумага и перо.

Ордынцев не сразу мог написать озябшими пальцами. Наконец он написал Петрову приглашение побывать у Никодимцева и просил передать записку немедленно, как вернется Петров.

— Ладно, скажу! — резко сказала кухарка.

— Однако вы сердитая! — промолвил, подымаясь, Ордынцев, чувствуя, что недостаточно еще согрелся.

— Поневоле будешь сердитая! — ожесточенно ответила кухарка.

— Отчего же?

— А оттого, что я одна на всю квартиру. Все прибери да подмети, и все хозяйка зудит… А тут еще то и дело звонки. Комнаты-то все студентам сданы, ну и шляются к ним, и они шляются… Отворяй только. А ноги-то у меня не чугунные. Так как вы думаете, господин, можно мне быть доброй? — спросила она.