На этот раз Никодимцеву пришлось только чокаться. Ни лобзаний, ни пожеланий не было.

— Григорий Александрович! А ваш бокал, родной мой, пуст… Разве вы не хотите выпить за здоровье невесты и… и поцеловать ее руку? — шутливо проговорил Козельский, несколько размякший после вина. — В старину мы это себе позволяли… Ха-ха-ха!

«Они давно уж и не то себе позволяли!» — подумала Тина, насмешливо посматривая на совершенно смутившегося Никодимцева своими блестящими глазами.

«Тоже Иосиф Прекрасный в сорок лет, скажите, пожалуйста!»

— Что же вы не пьете здоровье Инны, Григорий Александрович?.. Или боитесь отступить от правил и выпить второй бокал?.. Мум хорошее вино! — прибавила Тина, отхлебывая вино маленькими глотками.

Никодимцев строго взглянул на Тину и, чокнувшись с невестой, залпом осушил бокал.

«Ну, теперь пытка кончена!» — подумал он.

Но в тот же момент раздался веселый, ласковый и словно бы ободряющий голос Николая Ивановича:

— Горько, горько!

— Горько! — повторила за мужем и Антонина Сергеевна.

Она имела склонность к идиллическим положениям. А что же могло быть трогательнее первого поцелуя жениха и невесты?

Никодимцев понял, что испытание еще не кончено и что надо сделать еще что-то, профанирующее его чувство.

И он торопливо, застенчиво и неловко поднес руку Инны Николаевны и покраснел как гимназист.

Но это зрелище, видимо, не удовлетворило присутствующих.

— Все-таки горько! — значительно повторил Козельский, улыбаясь широкой, добродушной улыбкой сильно подвыпившего человека.

Насмешливо улыбающаяся и изумленная смотрела Тина возбужденными, блестящими от шампанского глазами на смущенного, совсем растерявшегося Никодимцева. Его необычное смущение вызывало в ней какое-то раздражающее, развращенное любопытство и колебало ее уверенность в том, что Никодимцев был близок с сестрой.

«Он совсем робкий, этот сорокалетний Ромео!» — подумала она и удивлялась, что Инна могла терпеть около себя такого сентиментального и непредприимчивого поклонника и не привела его до сих пор в христианскую веру. Она давно бы это сделала. Неужели они только разговаривали?..

Словно бы ища защиты, Никодимцев взглянул на Инну Николаевну и точно спрашивал, что ему делать.

Она ответила ласковым, виновато улыбающимся взглядом и пожала плечами, словно бы хотела сказать, что выхода нет и надо ему ее поцеловать.

И, сгорая от стыда, Никодимцев прикоснулся губами к закрасневшейся щеке невесты.

Когда он решился наконец поднять глаза, то ему все лица показались неудовлетворенными.

Особенно бросилась Никодимцеву в глаза явно выраженная неудовлетворенность на бритом лице пожилого лакея, который в ожидании целования жениха с невестой замер в неподвижной позе с блюдом в руке, на котором возвышалась форма трехцветного мороженого, и, разочарованный, подносил теперь блюдо Антонине Сергеевне. Заметил Никодимцев и иронически улыбающийся взгляд Тины.

Наконец пытка была окончена. Кофе выпито, и все встали из-за стола.

Тина не пошла в гостиную и перед уходом в свою комнату шепнула, смеясь, сестре:

— Надеюсь, ты научишь теперь своего жениха?

— Целоваться. А то он, кажется, не умеет!

Обхватив Никодимцева фамильярно вокруг талии, Николай Иванович повел его в кабинет.

— На два слова! — промолвил он.

И, усадив Никодимцева на оттоманку, Николай Иванович присел около и проговорил:

— Я считаю своим долгом по чистой совести сказать вам, дорогой Григорий Александрович, что состояния у меня нет. Я живу на то, что зарабатываю…

«Господи! К чему он мне это говорит?» — подумал Никодимцев и снова почувствовал, что пытка начинается.

— Разумеется, приданое мы сделаем, но, к сожалению, я не могу, как бы хотел, сделать что-нибудь большее для Инночки…

— Николай Иванович… Зачем вы это говорите?

— Знаю, что вы любите дочь, знаю, что и она вас любит, но во всяком случае я считал необходимым сказать вам то, что сказал, Григорий Александрович. И вы не сердитесь… прошу вас… Вы должны понять, что во мне говорит отец…

— Нам хватит, Николай Иванович, моего жалованья, а в случае моей смерти Инна Николаевна будет получать пенсию… Во всяком случае, я позабочусь, чтобы Инна Николаевна не нуждалась. Роскоши я ей предоставить не могу, но…

— Я совершенно покоен за Инну, Григорий Александрович!

— Вы можете быть покойны.

И Никодимцев, как бы в подтверждение, крепко пожал руку Козельского.

— Но вы поймете, Григорий Александрович, я не мог не предупредить вас… Ну вот наши два слова и сказаны… А теперь прошу извинить меня… Нужно ехать. Надеюсь еще застать вас здесь? И надеюсь, что вы обедаете у нас каждый день?

Никодимцев благодарил.

Они вместе вернулись в гостиную. Козельский сделал общий поклон и радостный уехал на свидание.

Несколько времени Антонина Сергеевна оставалась в гостиной и затем, сославшись на нездоровье, ушла.

Жених и невеста остались одни.

— Пойдемте лучше ко мне, Григорий Александрович. Хотите? — предложила Инна.

— Пойдемте…

Когда они уселись рядом на маленьком диване в комнате Инны, она спросила:

— Измучили вас, бедного?

— О, какая это пытка!..

— Я видела и… знаете ли что?

— Что?

— Любовалась вашим смущением…

Никодимцев покраснел.

Несколько времени они болтали, но вдруг разговор оборвался.

Опьяненный близостью любимой женщины, Никодимцев не находил слов и глядел на нее влюбленным взглядом.

Примолкла и Инна.

— Я люблю вас… я люблю тебя! — вдруг вырвалось из груди Никодимцева.

И быстрым движением он привлек к себе молодую женщину и прильнул к ее губам.

Она отвечала горячими поцелуями.

— Милый! — шепнула она.

И Никодимцев снова целовал Инну с безумной страстью целомудренного человека, впервые познавшего настоящую любовь.

После чая Инна опять позвала Никодимцева к себе в комнату, и он просидел до двенадцати часов. Простившись с невестой долгим поцелуем, он обещал завтра быть после обеда.

— А обедать?

— Не могу. Одного приятеля звал… Ты его знаешь… Ордынцев.

— Немножко знаю… Он кажется мне симпатичным.

— Это порядочный человек и очень несчастный в своей семейной жизни. Недавно он оставил свою семью…

— Слышала… И Ордынцева везде бранит мужа за это…

— Не ей бы бранить… До завтра…

— До завтра…

— Так любишь?

— Люблю, люблю, люблю!..

Еще прощальный поцелуй, и Никодимцев ушел еще более влюбленный.

Он возвращался домой, восторженный, благодарный, умиленный и счастливый, вспоминая Инну, ее голос, лицо, волосы, ее жгучие поцелуи.

И как полна и хороша казалась ему жизнь. Как несчастны были люди, которые никогда не любили!

— Егор Иваныч! Поздравьте… я женюсь! — объявил Никодимцев, возвратившись домой.

Егор Иваныч поздравил и спросил:

— А скоро свадьба?

— Как вернемся…

— А на ком изволите жениться?

— На прелестной женщине, Егор Иваныч.

— На вдове, значит?

— Разводится…

Егор Иваныч поморщился.

И, помолчав, спросил:

— Нас с женой, значит, рассчитаете?

— Это почему?

— Новые порядки пойдут.

— Что вы, Егор Иваныч? Отчего новые порядки?

— Новое положение пойдет, ваше превосходительство.

— Никакого нового положения, как вы говорите! — весело говорил Никодимцев. — И вы и Авдотья Петровна останетесь и, надеюсь, будете так же ладить с женой, как ладите со мной.

— Мы с большим удовольствием готовы по-прежнему служить! — ответил старый слуга.

Но в душе он не верил, что ему и жене придется остаться у Никодимцева при «новом положении», и он уже был предубежден против женщины, нарушившей, по его понятию, «закон», то есть выходившей замуж при живом муже.

«Точно не мог другой найти!» — подумал Егор Иваныч, жалея Никодимцева за то, что он женится на такой «непутевой» даме.

— А как вы изволили уехать, кучер от графа приезжал и в восемь часов вечера опять приезжал. Спрашивал, где можно вас найти. А я разве могу знать, где вы находились весь день! — говорил не без тайного упрека и в то же время беспокойства Егор Иваныч. — Вот и письмо курьер оставил! — докладывал он и, взявши с письменного стола отдельно на виду положенный конверт, подал Никодимцеву.