Услышав вой ветра и заглянув за бизань, я увидел длинную черную пелену туч — признак приближающегося шквала, который находился еще примерно в полумиле от плота. Чем больше ветра, тем скорее идет плот! Я приветствовал шквалы, помогавшие мне определить надвигавшуюся полосу ураганов.

Вчера я пересек 116-й меридиан. Запись в вахтенном журнале гласила: "8 августа, 14 часов 51'20” по восточно-стандартному времени; высота солнца 68°10'5”; 5°29' южной широты и 116°14' западной долготы. Пройдено за день 62 мили. Легкий ветер".

Знаменитый путь, по которому в течение столетий проходили парусники, державшие курс на север от мыса Горн в Сиэтль, Ванкувер, Портланд или Сан-Франциско, — эти знаменитые в былые дни порты, лежащие между 120-м и 125-м меридианами.

Когда-то, еще мальчишкой, я плавал на борту гордого парусника, оставлявшего за собой пенный след в течении Гумбольдта и летевшего под пассатом с поставленными бом-брамселями [59] и лиселями [60], и теперь мне виделось это судно, словно гигантский призрак на фоне облаков.

Куда делись они, эти могучие парусные суда, плававшие на север от мыса Горн, из европейских портов и с атлантического побережья? Их нет больше, они затонули под приливами времени вместе с плававшими на них железными людьми. Они выбиты с океанов артиллерийским огнем, штормами или разбиты на скалах подветренных берегов. Их нет больше! В Америке несколько уцелевших парусников заняты перевозкой гуано из Перу. Они курсируют вверх и вниз вдоль побережья. Теперь это старые, не годные к плаванию суда, хотя они все еще несут паруса...

Акулы так и сновали вокруг плота. Длинный Том все еще был здесь, он окончательно стал моим постоянным спутником. Он держался у самого борта плота, все на том же месте, двигаясь, словно тень, и не спуская с меня глаз. Конечно, я мог бы избавиться от него, поймав на крючок, но я решил не заниматься ловлей акул; от них на плоту бывает большой беспорядок. Кроме того, я не хотел создавать на "Семи сестричках" атмосферу убийства. Достаточно того, что приходилось заниматься ловлей дельфинов. Всякий раз, как я вытаскивал дельфина из воды, мне было не по себе — жалко было уничтожать такую красоту, созданную природой. Но со мной была Микки, стоявшая словно безработный в очереди за бесплатным питанием.

Между прочим, акулы далеко не так свирепы, как барракуды [61], но все же доверять им нельзя. Их поведение никак невозможно предсказать. Я видел, как одна акула бросила голову дельфина и вместо нее проглотила чулок, смоченный в керосине, которым я пользовался для чистки фонаря.

Мои руки и пальцы были в таком виде, как если бы я месяцами работал в доках. Ногти были обломаны, обе кисти покрыты болячками, ссадинами и мозолями от непрерывной работы. От постоянного усилия удержать равновесие мои ноги затвердели, как у индейцев-носильщиков, рысью пробирающихся через Анды с огромной ношей за спиной.

Вскоре после захода солнца, когда на небе еще горела оранжевая полоса, набежал черный шквал. Я подумал было, что мне предстоит провести еще одну тяжелую ночь, каких я немало пережил за время плавания, но вскоре небо прояснилось и взошла луна. Казалось, в это время года в этих широтах не бывает дождей — до сих пор не выпало ни одной капли, а между тем я мечтал о дожде.

Микки сидела около лебедки, освещенная луной, и смотрела тоскующим взглядом. Уже около часа она терпеливо ожидала, когда я приду на нос, чтобы отвязать ее и взять к себе на корму. Это всегда было для нее радостным событием. Если бы я пришел на нос и сказал ей: "Этой ночью ты не должна находиться на палубе — погода штормовая, я буду очень занят и, бегая взад-вперед, еще нечаянно наступлю на тебя", Микки была бы удовлетворена и забралась бы под лебедку, стараясь не попадаться мне на пути.

Икки, иногда молчавший целые дни напролет, сегодня угостил меня новым номером, он всегда откапывал что-нибудь новенькое из своего богатого событиями прошлого. На этот раз он представил что-то вроде сценки в баре. Теперь я уже познакомился с его биографией. Как видно, немного времени ему пришлось прожить в порядочном обществе.

Говорят, попугаи живут сто лет и даже больше. Судя по обширности репертуара Икки, он прожил около столетия. На днях он напугал меня, закричав, как ребенок, которому закатили шлепок за проказы. Я бросился посмотреть, что случилось, опасаясь, что Микки вцепилась ему в горло. Но все было благополучно, попугай сидел в клетке и болтал, по-видимому предаваясь воспоминаниям. Как только я оставил его одного, он принялся исполнять роль старой ведьмы, один из своих коронных номеров. В этой сценке леди была пьяным-пьяна, цеплялась за бутылку, словно кто-то ее отнимал, и слышно было, как у нее стучат зубы. Изображая старуху, попугай извергал поток бранных слов с такой яростью, что голова у него дрожала. Свою руладу он закончил криком, потрясшим до основания мачты. Но по временам Икки сидел безмолвно, словно молодой индеец, наблюдая за всем происходящим вокруг своими живыми красными глазами.

Когда я сказал морякам-перуанцам на базе, что прихвачу с собой попугая и кошку, они спросили меня, как я назову их. "Айк и Майк", — ответил я. Моряки немного затруднялись произносить эти имена на испанский манер, и я написал их на клочке бумаги.

— А! — воскликнули они. — Икки и Микки!

— Вот-вот, — подхватил я, — Икки и Микки.

С именами Айк и Майк связан один период моей жизни. Это было еще в 1920 году. Моя семья продала наше маленькое ранчо в Техасе, и мы переехали жить в Сан-Франциско. Там я поступил работать на верфь клепальщиком. Однажды крошечный кусочек стали отлетел от раскаленной заклепки и попал мне в глаз. Я не обратил на это должного внимания. Но спустя несколько дней был вынужден прекратить работу. С помощью магнита врачи извлекли кусочек из моего глаза. Оказалось, что он вонзился в роговую оболочку и вызвал воспалительный процесс. Мне пришлось в течение шести месяцев ежедневно посещать врача. Один глаз был у меня забинтован, но другим я хорошо видел.

Впервые в моей жизни, с тех пор как я оставил школу, у меня не было никакого занятия, и от нечего делать я принялся рисовать. Я нарисовал серию юмористических рисунков к детским рассказам и назвал эту серию "Айк и Майк".

После того как мой глаз зажил, оставив на память шрам и ухудшившееся зрение, я вернулся в Техас и поступил на работу в Галвестонские доки. Когда работы было мало, я продолжал трудиться над своей серией "Айк и Майк", надеясь, что в один прекрасный день мне удастся продать рисунки. В 1923 году в Кливленде я познакомился с одним из лучших американских карикатуристов.

"Продолжайте упорно работать, — сказал он, — и вы добьетесь успеха. Я окажу вам полную поддержку". Я было принялся работать, но перспектива провести жизнь в большом городе, оторванном от природы, испугала меня. В течение целой недели я боролся с самим собой, часами вышагивая по улицам шумного города. В конце концов я вернулся в Сан-Франциско, чтобы полуизгнанником бродить по долинам Калифорнии, но быть счастливым...

Вот какая история была связана с именами Айк и Майк, или Икки и Микки, как предпочитали называть попугая и кошку перуанцы.

...Я всматривался в океан и в облака, проносившиеся надо мной вереницей. Крупные созвездия появлялись и проносились по небосводу, словно фантастические всадники.

Каждая ночь, проведенная на "Семи сестричках", казалась мне прекрасней предыдущей.

С юго-востока надвигался шторм. По всему пространству, что охватывал глаз, на поверхности океана двигались длинные глубокие водяные "долины". Высоко в небе с бешеной скоростью неслись причудливо очерченные тучи, словно кони, подхлестываемые свирепыми наездниками — ветрами. Все напоминало погоду в северной части Атлантического океана. Где-то в стороне дул сильный ветер, но я не склонен был его избегать. Я хотел пробраться на запад, пока стояла зима. Возможно, что мне придется убавить паруса до наступления ночи. Направляясь к островам Самоа, я сокращал свой путь, но мне все еще оставалось проплыть около трех с половиной тысяч миль. Было 22 августа — прошло ровно два месяца с тех пор, как я отплыл из Кальяо.