— Эй, народ православный! — кричал он. — Эй, старые бородачи, старики пузырники! Эй, бочкари-гвоз-дари, скорые послы-подносчики, давайте вина!..

Приятели не понимали друг друга, но зачем это им нужно было? И так было хорошо.

Напившись, Антошка завалился спать и вскоре захрапел, как мотор. Он проспал весь день и ночь, а утром, после кофе, смотался в третью роту, где у одного из русских имелась гармошка, принес ее и вскоре сидел на солнце и наяривал свои любимые солдатские частушки с припевом собственного сочинения:

Мать Расея, мать Расея,

Мать расейская земля!

Ты вспоила, ты вскормила,

Ты в приемку повела!

Тирли да тирли, солдатирли,

Али брави компаньон!

Антон забрался в дальний угол двора, куда не заглядывают начальники. Он сидел на завалинке, босой, в одной рубахе и штанах. Солнце грело ему лицо, грудь и ноги. Солнце было похоже на то, которое находится в Малых Овражках, и ветер совсем по-приятельски играл Антошкиными белокурыми волосами.

— Слышь, а куда фрицку девали? — спросил он меня.

— В плен подали его, в тыл, — сказал я.

Антошка спал, когда расстреливали его дружка. Я не

хотел сказать правду.

— В плен? Это ладно! — сказал Петроград. — Не попрощался, сволочь! Ну да ладно!..

Он сплюнул окурок, висевший у него на губе, и продолжал играть и петь про мать Р^еею:

\

Во станок поставела,

Кудри бреть заставела.

Кудри бреють — не жалеють,

И стригуть — не берегуть.

Тирли да тирли, солдатирли,

Али брави компаньон.

Антон грелся и пел. Он был доволен, что наконец кончилось лесное приключение, и сразу, легко и быстро, вошел в колею ротной обыденщины.

Но были в роте и люди, которых не устраивало внезапное возвращение легионера второго класса Петрограда. Старший писарь Аннион давно вычеркнул легионера Петрограда из списков на довольствие, зачислив его в убитые или пропавшие без вести. Теперь легионер Петроград является. На зачисление в списки нужен наряд. По чьему наряду явился Петроград?

— Да! По чьему наряду? Позовите-ка его сюда!

Антон быстро оделся и стоял перед Аннионом, вытянувшись и выпятив грудь, как его учили еще в русской казарме.

— Ну! По чьему наряду?

Антон не отвечал: он не понимал вопроса.

— По чьему наряду? Объясните ему, пожалуйста, этому кретину, вашему земляку, что в Легионе ждут человека три дня. Кто приходит после этого срока, не должен разыгрывать из себя привидение с гармошкой. Он — дезертир. Точка. Все.

Это и было то, чего я пуще всего опасался. Время было скверное: командование было раздражено проигрышем сражения. Всего несколько дней назад нам вдалбливали в головы, что это сражение положит конец войне. «Мир лежит по ту сторону плато», — говорили нам.

А на деле вышло, что оттуда вернулась лишь кучка солдат; кто не погиб в бою, погибал без помощи в госпиталях, а немецкая линия осталась нетронутой, и конца войны по-прежнему не было видно.

Чтобы не дать нам опомниться, нас изнуряли ночными переходами, нас гоняли по горам и болотам, заставляли упражняться в маршировке, стрельбе, наколке чучела, словесности и отдании чести.

Полевые суды заседали беспрерывно. Они были завалены делами, которые создавались для устрашения солдат и поддержания престижа начальства. Расстреляли зуава, который отказался надеть штаны, снятые с умершего. Расстреляли алжирского стрелка, который отказался от еды, потому что она протухла. Расстреляли артиллериста, который сказал, что война ему надоела.

В ротах, в кабаках, на дорогах усердно искали, кого бы отдать под суд, и все были хороши, всех хватали.

— Пускай решит капитан Персье! — сказал Анни-

он. — Пойду доложу ему, что легионер Петроград вернулся. Не знаю... Все-таки шестой день... Это дезертирство. •

— Слушайте, писарь, — сказал я, — вы отдаете себе отчет? Ведь капитан Персье пошлет его на расстрел... А за что? Парень не сделал ничего дурного. Просто он заблудился... За что же его убивать? Ведь все-таки он волонтер, он защищает Францию по своей доброй воле...

Я искал, что бы мне еще придумать в защиту Антошки. Но Аннион не дал мне говорить.

— Оставьте меня в покое! — оборвал он. — Что я вам, нянька для всей второй роты? Неужели я обязан крутиться и вертеться с каждым в отдельности и вникать, кто где шлялся? Да этак меня надолго не хватит!

Он направился к землянке капитана.

Лум-Лум слышал конец нашего разговора.

— Считай, что у тебя одним земляком меньше,— сказал он мне.

Напоминание было совершенно излишне: я и сам понимал, что если судьбу Антошки должен решать капитан Персье, то Антошке жить осталось не слишком долго.

Антон вошел в землянку к капитану, и вскоре мы услышали знакомый голос, похожий на звук, какой получается при трении деревом об дерево. Это наш капитан говорил с кем-то по телефону.

— Да, Петроград!.. Ну да, повторяю: Петроград!.. Нет, не столица России, а фамилия легионера второго класса... Черт его знает! Был списан в убитые. Его видели на плато. Он упал... Вернулся вчера вместе с немецким шпионом, который стрелял в лазарет. Их задержали в лесу, обоих одновременно... Слушаю, полковник...

Трубка была повешена.

— Отправьте его! — проскрипел капитан.

— Одевайтесь! — коротко перебросил Аннион Петрограду. — Пояс! Без штыка!

— Аннион! — сказал я писарю, когда Антошка побежал одеваться. — Теперь вы видите, что вы наделали? Его расстреляют! А за что?

— За что? — коротко бросил он мне в ответ. — Все равно он списан в убитые.

Но судьба Антона взволновала многих.

— Идем живо к лейтенанту Рейналю! — предложил Бейлин. — Рейналь заступится, он хороший парень.

Лейтенант Рейналь, наш полуротный, был мобилизованный школьный учитель. Он вместе с нами переносил все тягости окопной жизни и сделался нашим товарищем.

Лейтенант Рейналь расстроился, узнав, что капитан Персье угоняет Антона в штаб.

— Это паршиво! — сказал он. — Не может быть паршивей! Они теперь только и делают, что ищут, кого бы расстрелять. Это очень паршиво!

— Вы бы поговорили с капитаном! — сказал я.— Может, он отменил бы...

Но лейтенант Рейналь был храбрец только в бою, а капитана Персье он боялся.

— Не тот человек, — смущенно сказал лейтенант.— Он слишком доволен, что нашел еще одного парня, который может постоять минуту у столба.

Все же Рейналь согласился пойти к капитану.

— А вы оба, — сказал он, — отправляйтесь на всякий случай в штаб. Быть может, вам удастся поговорить с кем-нибудь из офицеров.

Это последнее было, конечно, совершенно безнадежно, но-мы с Бейлиным все же отправились.

Рейналь сказал нам ждать полчаса на дороге. Если в течение этого времени Антона не поведут, значит, все уладилось и мы возвращаемся. Если поведут, мы бежим в штаб.

Антошка растерялся, увидев себя между двух вооруженных конвоиров.

— Куды, слышь, гонют? А? — спросил он меня. Впрочем, он тотчас сам и ответил на свой вопрос. — Должно, в штаб. Про фрицку допрашивать будут, — сказал он.—i А что я про него знаю? Голая душа — и все тут. Сказано, солдат.

Все же какая-то тревога, видимо, забралась ему в душу. Он все поправлял пояс, пуговицы, кепи, точно старался предстать перед начальниками в самом аккуратном виде.

— Подождите, ребята, — сказал Рейналь конвоирам и зашел к капитану.

Минут через пять конвоиры прошли с Антошкой стрелковым шагом мимо маленькой таверны на шоссе, где мы с Бейлиным ожидали, сидя у окна. Они удалялись быстро.

Мы их догнали за околицей, на пустырях, у огородного чучела. На своем месте еще лежал расстрелянный немец. Антошка сразу ссутулился и завыл.

— А-а-а-а! — бессмысленно тянул он. — А-а-а-а!..

Лицо у немца было спокойное, как у спящего. Руки,

которыми он вчера закрыл глаза, чтобы не видеть наведенных на него ружей, теперь как бы защищали его от солнца. Оно било ему прямо в лицо. Что-то было чистое и спокойное в этом лице.