— Здравствуйте, мсье, — негромко сказал музыкант, по-прежнему не оборачиваясь.

’— Так что если хочешь играть, то давай повеселее чего-нибудь, — продолжал гусар.—А мы тут разопьем бутылочку!

Он вытер пот со лба, потом снова насадил кивер поглубже и даже неизвестно зачем опустил подбородник.

— Садись, Легион!—обратился он к нам. — Какой полк? Второй? Гарнизон в Бель-Абессе? Знаю. Мы там работали. Дыра! Раскаленная сковорода. Разве что огонь сверху, а не снизу... Ах, вы не оба из колоний? Ты волонтер военного времени? Студент? Русский? Здорово! Слышишь, Жильбер? Приятель — русский! Да здравствуют союзники!

Обрубок говорил быстро, громко и не умолкая.

Вошел усач.

— Слышишь, отец? Этот легионер русский! — представил меня гусар.

' — О, я очень счастлив, мсье!—учтиво сказал усач.— Вот уж действительно дорогой гость. Эй, Луиза! Эй, мать! Смотри, какие у нас гости! Русский доброволец! Вот это союзник так союзник!

— Сейчас иду! — послышался женский голос из кухни.

— Рассказывай пока, — настаивал гусар. — Много у вас в России солдат? А царь храбрый? А? Ты, вероятно, здорово его любишь? А? Говори! *

Гусар забрасывал меня вопросами.

— Да, да, мсье, расскажите нам, в самом деле, про Россию, — поддержал и пианист.

При этом он наконец обернулся.

Это был юноша лет семнадцати с болезненно светлой кожей лица. Влажные, слегка приоткрытые губы обнаруживали несколько испорченных зубов. Юноша улыбался, у_тлаз ложились добрые и наивные складки, но оба глаза, странно выдаваясь из орбит, были закутаны в плотную и мутную желто-голубую пелену. Юноша был слеп.

— Да, он не видит! — с грустью сказал усач, заметив, что мы с Лум-Лумом смутились от неожиданности.

— Но это ничего не значит, он зато слышит за двоих! — весело поправил гусар. — Жильбер! Садиться-а-а-а! — произнес он врастяжку, тоном кавалерийской команды.

Дотащившись вплотную до слепца, он ткнулся ему грудью в колени. Слепец схватил его под мышки и поднял. Гусар подтянул стул. Впрочем, он тотчас повернулся на стуле лицом к спинке и, держась за нее, как ребенок, сполз назад наземь.

— Я и забыл про вино! Сидите, бородачи, здесь, я только сбегаю в погреб — и сейчас назад... Я мигом.

Шаркая по полу задом, обшитым кожаной подошвой, и стуча утюгами, он скрылся за дверью. В другую дверь вошла высокого роста, красивая, хотя и не очень уже молодая, женщина. Она была затянута в высокий корсет и носила полугородское, полукрестьянское платье.

— Зачем отпустили Марселя в погреб? Ведь он свалится когда-нибудь и убьется, — встревоженно сказала она и тотчас, сама себя перебивая, обратилась к нам с Лум-Лумом: —Здравствуйте, господа! Я счастлива видеть вас у себя! Простите мой вид, это не зрелище для глаз героев — старуха в грязном платье. Я готовлю обед.

А вид у хозяйки был вполне опрятный. Она кокетничала. Это нам нравилось. Какая странная семья1

Из коридора послышался голос гусара. Он напевал солдатскую песенку:

Одно су в день —

Не уного для солдата.

Да, да! Какая это плата?!

Вино дороже!

Винца уж нам йе пить!

Гусар стучал утюгами и шаркал. Однако слова знакомой песни доносились четко:

Одно су в день —

Не много для солдата.

Да, да! Какая это плата?!

Любовь дороже!

Нам женщин не любить!..

За спиной у гусара, в мешке, остроумно прикрепленном к кушаку, оказалось шесть бутылок вина. Очевидно, седьмую гусар вылизал в погребе: глаза у него блестели, лицо было красное, и кивер съехал набок.

Поставив бутылки на стол и снова подойдя вплотную к брату, он ткнулся ему грудью в колени. Тот поднял его и молча посадил на стул.

Гусар стал разливать вино в стаканы.

Всадники, быстро Седлайте коней!

В поле галопом Скорей!.. —

скомандовал он, ударил своим стаканом о мой и о стаканы Лум-Лума и отца и залпом выпил.

— Не пей много, дитя мое Марсель, — сказала мать, — тебе вредно. Ведь скоро нам работать.

Гусар не дал ей говорить.

— Освободите подпругу, мама! — скомандовал он и снова стал разливать вино.

Гусар был из тех людей, которых вино веселит.

— Эй, Жильбер! — кричал он. — Давай что-нибудь этакое! Давай фландрскую! Живо-а-а-а!..

Слепец смущенно подвинулся к пианино и стал подбирать мотив, а гусар, покачиваясь с правого локтя на левый, запел:

Раз красавец бригадир Возвращался из похода, Он во Фландрию ходил Воевать за короля.

— В другой раз подавай мне э*гот куплет погромче: он военный,— сказал гусар. —А второй можно мягче. Про красотку который.

И заметила его,

Сидя у окна, красотка.

Пальцем сделала ему,

Чтоб поближе подошел.

— Хороша песня, бородачи? А? А тебе нравится, мама?

Слепой играл, усач выбивал такт ногой, а гусар подпевал:

— Ах, зачем вы свой мундир Так стянули портупеей?

Саблю в уголок поставьте,

Сядьте здесь, у моих ног.

— Страшно люблю эту песню, хоть она, в сущности, пехотная! Как раз ее мы и пели в эскадроне, когда выходили в бой в августе девятьсот четырнадцатого, под Мо-бежем. Сидели в деревне, в корчме, пили вино, слушали, как в Мобеже ревут пушки, и пели. Вдруг трубач: «Седлай! Рысью! Галопом!» Ноги еще у меня были! Здоровые ноги! Это было наше первое дело. Мчимся сломя голову к лесочку. Впереди шмыгают уланы на белых конях— немцы. Трое. Мы за ними! Они от нас! Мы за ними! Триста шагов! Двести! Полтораста шагов! Моя Альма мокрая, я мокрый! Давай улана! Сто шагов! Не я скачу — земля скачет подо мной! Комья летят! Воздух легкий, сабля звенит, ноги здоровые! Хорошо! Вот он, улан! Не уйдет! Куда ему, тяжелому, от гусара уйти! Будет мой! Сам скачу, а в ушах эта песня.

Он отпил глоток вина.

— Не помню следующий куплет. Она просит бригадира рассказать, как он ходил в атаку на испанцев. А потом последний:

Утром он от ней ушел,

Восемь раз сходив в атаку!

— До свидания, красотка! —

И огладил черный ус.

— Ловко? Хорошая песня! Улан уже был у меня прямо перед глазами — и вдруг гоп! Подняло меня на воздух. Пыль, земля, камни, тучи! И хлоп! Я даже не слышал ни выстрела, ни разрыва! Я очнулся в госпитале. Лежу и, что называется, под собой ног не слышу. Пощупал — так и есть, оторвало. До свидания, красотка...

Гусар залпом выпил стакан вина.

Повисло неловкое молчание. Мать опустила голову. Отец крутил усы.

— Вот оно как! — буркнул Лум-Лум, но тотчас умолк и он. ,

Тишину нарушил гусар.

— Плевать! — воскликнул он. — Мы им еще покажем!

Пора было прощаться.

— Торопитесь? — спросил гусар. — А то остались бы, у нас сейчас будет репетиция.

— Репетиция?

Лум-Лум взглянул на меня.

— А куда нам к черту спешить? Репетиция! Остались.

Я только собрался спросить, о какой репетиции речь, когда мой вопрос предупредил усач.

— Вы слыхали про Лорано? — спросил он. — Четыре Лорано четыре? Как же! Мы играли даже в Париже, в цирке Медрано! И, заметьте, мы действительно одна семья! Я — борец, мастер тяжелого веса, жена — жонглер, когда-то на проволоке, теперь партерная, Марсель был парфорсный наездник, а Жильбер, наш слепой мальчик, — он клоун, музыкальный эксцентрик. Четыре Лорано четыре! Мы даже собирались к вам, в Россию, на зимний сезон четырнадцатого года, в Санкт-Петербург, или, как теперь пишут, в Петроград, к Чинизелли. Да вот война...

— Это, должно быть, здорово смешно: слепой клоун!— сказал Лум-Лум.

— О да, мсье! — подтвердил усач. — Публика его ценила. Но сейчас это, к сожалению, перестанет быть трюком. Ведь эта проклятая война дает такое перепроизводство слепых! Их уже и теперь до черта расплодилось, а войне еще конца не видно.

Мы вышли во двор. Усач вынес из фургона гири, штанги и другие атлетические приборы и принялся за работу. За один конец штанги взялась жена, за другой слепой Жильбер. Усач легко и без натуги поднял их и стал носить по двору.

— Надо каждый день упражняться, чтобы не забыть ремесло, — сказал он, вытирая пот со лба.