Далее мадам Бигу рассказала, что легионер, который пришел сегодня впервые вместе с каким-то полуне-мым марокканским стрелком и говорил с русскими легионерами на их языке, — стало быть, тоже русский,— бил мертвую голову ногами. Она не преминула сообщить также, что при этом русский все время со злобой повторял имя мсье капрала, и это невероятно огорчило ее, ибо мсье капрал должен знать, что ее фирма не то место, где младшие могут позволить себе непочтительность в отношении своих начальников. Но чего еще ждать от русских?!

Миллэ стал деловито застегивать куртку. Он собирался вступить в свалку.

Но на пороге показались двое полицейских, они водворили тишину.

А на другой день мы почти все сидели на гауптвахте. Одним только мамлюкам ничего не сделали: их боялись. Бейлин, Ренэ, Кирюшкин, Незаметдинов и я сели на десять суток.

Не все мы отнеслись к аресту одинаково. Ренэ, Бейлина и меня это приключение даже рассмешило.

Едва расположившись в арестном помещении, мы послали легионера из караульной команды за вином — все к той же мадам Бигу, — и он принес нам по два литра каждому. Ренэ разлил вино в жестяные кружки, встал и начал.

— Милостивые государыни и милостивые государи!— сказал он. — Я разрешаю себе привлечь ваше высокое внимание к тому факту, что чудесный дар природы, именуемый вином, не имеет ничего женского в своей генеалогии. Известно, что его отцом был Ной. Однако наука не располагает сведениями о том, была ли у вина мать.' У него есть бог. Это Вакх. Но и у Вакха не было матери: его вскормил отец сатиров Силен. Повторяю, вино не имеет женского начала. Прибавлю, что сия драгоценная влага, предмет возлияний и жертвоприношений, всегда предназначалась только для* мужчин — для богов, для героев и хотя бы даже для простых смертных, но только для мужчин. Что касается женщин, то они лишь наполняли кубки, но не смели прикасаться к ним устами: наши предки сочли бы это осквернением.

Ренэ то повышал, то понижал голос, делая широкие плавные жесты левой рукой или выбрасывая далеко вперед .правую, он подражал — и довольно неплохо — профессору Пуатевену, у которого мы когда-то, в другой жизни, уже казавшейся призрачной, слушали курс гражданского права.

Бейлин перебил его вопросом, который мог бы охладить всякого другого.

— Ренэ, — сказал он, — у вас нет чего-нибудь пожрать? Сыр — вот чего я бы сейчас поел.

Ренэ едва ответил ему и продолжал свое:

— Наука безмолвствует о том, было ли нашим предкам знакомо искусство сыроварения. Однако имеются прямые указания на то, что они отказывали в вине женщинам, хотя вино не только придает живость воображению и сверкание уму, но делает сердце снисходительным и тело податливым. Милостивые государыни и милостивые государи! Как видите, каши предки сумели извлечь поучительный пример из истории Юдифи и Олофериа.

— Довольно трещать, Ренэ, — сказал я. — Вы все-таки не в университете, вы на гауптвахте.

Напоминание не смутило его.

— Что из того? — сказал он. — Утешимся той мыслью, коллеги, что величайшие юристы древности тоже знали невзгоды и гонения. Так, например, было в шестнадцатом веке с достопочтенным Кужацием, имя коего красуется на одном из самых людных кабаков Латинского квартала...

Бейлин снова перебил его:

— Вы бы помолчали, Ренэ! Кабак имени Кужация — все, что знают некоторые юристы о славном вожде элегантной школы. Когда на экзаменах их спрашивают о глоссаторах и бартолистах, они неопределённо мычат. Так, кажется, было с вами?

Мы все трое были юристы и ушли на войну, оставив недописанными выпускные докторские диссертации. Защита должна была состояться в ноябре. Она не состоялась: в ноябре мы защищали Францию. Это выглядело так благородно!

И вот ученые-юристы сидят под замком за пьяную драку в кабаке.

Кирюшкина наши разговоры не интересовали. К тому же он едва понимал по-французски. Я налил ему кружку вина, и он ушел в темный угол за печкой: там играли в карты другие арестованные.

А Незаметдинов вина не пил, и его не интересовали карты. Незаметдинов, едва придя, повалился на койку лицом к стенке. Так и пролежал он все время, почти не вставая.

— Зачем на война пошел? — тяжело вздыхая, все повторял он по-русски.

— Вполне основательный вопрос, — заметил Ренэ, когда я перевел ему эти слова.

Зуд ораторства еще, видимо, не прошел у него, и Ренэ ухватился за тему, поднятую татарином.

— В самом деле, милостивые государи, — снова начал он, — если говорить высокопарно, то война ворвалась в нашу жизнь с музыкой славы, и мы ее приветствовали. Что думаем мы, нижеподписавшиеся, о войне теперь, когда понемногу выяснилось, что оркестр фальшивит и славы нет, а есть вши, гнилая солома и тухлая баранина? Первая конференция по вопросу о войне как о средстве для освежения комнатного воздуха в государстве собралась в Циммервальде, вторая — в Кинтале. Сейчас в Блуа, на гауптвахте сто тринадцатого линейного, собралась третья. Объявляю заседание открытым. Предлагаю мандаты считать проверенными.

Теперь уже было что-то нестерпимо горькое в голосе Ренэ, его возбуждение было почти истерическим.

Да, конечно, наши мандаты можно было считать проверенными: два с половиной года таскались мы по фронтам и госпиталям. Мы видели плодородные поля, заросшие сорняками; заброшенные виноградники; одичавшие сады; разрушенные деревни; развалины старинных замков; городские улицы, которые не вели никуда, потому что массивы домов, некогда стоявшие на этих улицах, были разрушены, обращены в мусор и вывезены, и поросли травой площадки, на которых эти дома стояли, и развеялась теплота людских поколений, которые строили эти дома, жили в них, трудились, рождали в них детей и умирали. Все переместилось за эти годы: разум, рассудок, все человеческие понятия, все представления о человеке. Мы видели озверение, и оно не возмущало нас: мы сами опустились до озверения. Мы видели крушение нравственности, банкротство социалистического Интернационала, крах религии. Мы утратили человеческий облик. Мы увидели, пугающее уродство человека, мы, молодые люди начала XX столетия, воспитанные на гуманитарных науках, на литературе, на поэзии, на музыке, мы, еще недавно верившие в красоту жизни, в блеск и всемогущество разума.

Да, наши мандаты вполне можно было считать проверенными.

— Зачем на война пошел? — опять вздохнул Неза-метдинов.

— Что сказал уважаелшй делегат?—деловито спросил Ренэ, и Бейлин снова перевел ему слова Ахмета.

— Ах, да! — подхватил Ренэ. — Предлагаю включить вопрос в повестку дня и с пего начать работу конференции. Прошу ораторов записаться.

Он обратился ко мне:

— Не угодно ли вам, коллега?

У меня не было настроения поддерживать игру — она не веселила.

— Вы пока воздерживаетесь? — сказал Ренэ, уже полностью вошедший в роль председателя. — Жаль. Ваш ответ мог бы представить интерес для высокого собрания. Вы носите в ранце томик Альфреда де Мюссе и в сторожевом охранении читаете «Майскую ночь». Если вы так предрасположены к любви и грусти, то зачем вам понадобились штыковые атаки и ночные разведки?

Я все же не отвечал. Но Ренэ не унимался:

— Как вы думаете, коллега Бейлин, какие черти потянули в армию нашего ученого коллегу, известного в кругах второй роты под именем Самовар?

Бейлин не отозвался. Ренэ спросил прямо в лоб его самого:

— Не угодно ли будет вам рассказать о себе?

Тут я насторожился: мне было крайне интересно,

что ответит Наум Бейлин.

Он был социал-демократ, меньшевик. После бури 1905 года его швырнуло на чужбину, и он восемь лет ел горький хлеб изгнания.

Мы были однокурсники и встречались довольно часто. _v

В первые дни августа 1914 года мы как-то сидели с ним на террасе маленького кафе, против Коллеж де Франс. По улице дез Эколь проплывала шумная и многолюдная демонстрация резервистов. Все кричали «ура», «ура» и «в Берлин»... Люди были полны энтузиазма. Подобные демонстрации ходили с утра до вечера по всему Парижу.