Елена Карловна ликовала. Сбылась ее мечта пристроить внучку поближе, в России, и в приличное учебное заведение. Екатерина Васильевна не посмела рассказать ей ни о том, как Алиса рвалась к бабушке, ни о том, как закричала напоследок ей вслед. Елена Карловна щедро расплатилась со своей помощницей, распечатав кубышку — деревянный ларец, к которому она дала себе слово не притрагиваться, если только речь не шла о внучке. Ценные бумаги и ассигнации выстилали дно ящичка, а поверх них переливались бриллиантовые серьги и кольца с сапфирами. Все это предназначалось внучке. Елена Карловна, доставая деньги для Екатерины Васильевны, залюбовалась сережками. Таких бриллиантов ни у кого на свете не будет, кроме ее внученьки. Ишь, как искрятся, словно лучик света в капельке воды пойман. Кажется, тронь — и пропадет видение. Но вот она смотрит, трогает, а красота не исчезает. Недаром у сибирского купца сторговала втридорога. Это она ему говорила — втридорога, за сердце хваталась. А он хитро ус вертел, бороду оглаживал расчесанную — цену набивал. В результате оба остались довольны. Елена Карловна купила бесценную вещь за ветхие ассигнации, а купец продал вещь ему вовсе не нужную, дядькой-калекой смастеренную, дуре-старухе за огромные деньжищи.

Ее Алиса непременно станет лучшей ученицей. Она прилежна и умна, быстро все схватывает, она сможет. Чтобы шифр бриллиантовый от императрицы получить после экзаменов, и приданое, и пожизненное содержание. Вот выйдет она после выпуска из дверей — скромная, тихая, а у порога карета с шестеркой лошадей ее дожидается, и кучер, и лакей на запятках — пожалуйте, барышня. «Что такое? Куда?» — удивится красавица. «Домой, — скажет лакей с поклоном. — Бабушка ваша, Елена Карловна, велели кланяться и ждут вас с нетерпением». Представляя себе эту сцену, Елена Карловна каждый раз испытывала необыкновенное удовольствие и великое чувство благодарности, той самой благодарности, что должна будет испытывать к ней родная внучка.

Только вот дома пока не было. Ну ничего, шесть лет учения впереди. За это время будет ей и дом, и капитал, и, что самое главное, — приличное положение в обществе. Разумеется, втайне Елена Карловна мечтала, чтобы красавица внучка приглянулась ну если и не императрице, то хотя бы императрице-матери или кому-нибудь из самых знатных дам. Стала ведь смолянка Левшина — фрейлиной Екатерины Второй. А в попечительском совете при институте благородных девиц и особы императорской крови, и принцы, и еще множество знатных и чудаковатых особ. Только бы проявила девочка ее прилежание и старательность, а там уж блестящую будущность бабушка ей как-нибудь подгадает…

В первые месяцы в институте Алиса остро чувствовала собственную неполноценность. Она совершенно не понимала, что творится вокруг, — и не только потому, что прибыла в институт с двухнедельным опозданием и не успела познакомиться со странными институтскими порядками, так отличавшимися от монастырских, но и потому, что на нее обрушился головокружительный поток неведомого мира, о существовании которого она не только не знала, но и не догадывалась.

В институте ее до глубины души поразила одежда, выданная ей кастеляншей (необычайно удивительное слово!). В отличие от монастырской рясы, она состояла из уймы мелких деталей. Коричневое платье, которое, нужно думать, предполагало уместить в себе двух таких малышек, как Алиса, дополнялось беленькими рукавчиками. И, что совсем невероятно, эти рукавчики нужно было исхитриться подвязать самой себе под рукавами платья. Кроме того, на шею повязывалась пелерина (еще одно удивительное слово!) из грубого холста, а поверх платья надевался такой же передник, который полагалось застегивать сзади булавками.

А еще необходимо запомнить фамилии классных дам, имена девочек и массу строжайших правил, которым необходимо следовать неукоснительно.

Как-то, через неделю пребывания в Смольном, Алиса, слегка покачиваясь от постоянного недосыпания, стояла в нише столовой с приколотым к правому плечу чулком. Она смотрела на девочек за столами, а они выражали ей свое презрение сощуренными глазками и поджатыми губками. Презрение их ее вовсе не волновало, не то что запах корюшки, без которой ее оставили в наказание за плохо заштопанный чулок.

Девочки сразу же показались ей ненастоящими. Многие из них еще хранили тепло материнского дома, привычки возиться с младшими и старшими братьями и сестрами, способность тихонечко, но весело смеяться в рекреации и с надеждой поглядывать в окно в приемные дни. От них веяло семейным прошлым. От Алисы же веяло монастырским холодом. Эта аура была незнакома и непонятна девочкам, она настораживала и отталкивала. Бесхитростные глупенькие создания, привыкшие получать кусок булки, еще не успев пожелать его, порядочно отстали в развитии от монастырской воспитанницы, не брезговавшей в изнурительно длинные посты кражей корочки черствого хлеба, приготовленного для коров.

Здесь ей очень пригодились эти навыки. Первый же пост, сокративший и без того скудный рацион воспитанниц, превратил ее в маленькое хитрое животное, готовое за кусок хлеба продать душу дьяволу. Не зная цены побрякушкам, украденным у няни, Алиса сменяла их у сторожа Василия на две французские булки. Спускаться на первый этаж воспитанницам категорически воспрещалось. Пробраться к сторожу с запиской для лавочки считалось подвигом. И многие, чураясь в обычное время Алисы, в посты прибегали к ее услугам, за что вынуждены были делиться с ней снедью. Через год Алиса с Василием стали закадычными друзьями. Во-первых, старика мучило легкое чувство вины перед девочкой, обменявшей сторублевые побрякушки на две булки. А во-вторых, ему нравилось это несмышленое создание, с такой дерзостью промышляющее себе пропитание. Поскольку цен в лавочке никто из девочек не знал, Василий всегда завышал их, а на сэкономленные копейки приносил кусок колбасы или сушеную маковку своему постреленку Алисе. Алиса также проявляла повышенный интерес к Василию. Он был первым мужчиной, с которым она доверительно разговаривала…

В свободное время девочки только тем и занимались, что вздыхали и охали, обязательно кого-нибудь «обожали больше всего на свете», коверкали собственные имена до неузнаваемости и то приходили от чего-нибудь в неописуемый восторг, то самым натуральным образом лили горькие слезы. В промежутках между приступами высокой любви они ругались друг с другом на чем свет стоит, повторяя те бранные словечки, которыми их ежедневно награждали классные дамы. «Гадина» и «дрянь» были излюбленными ругательствами и выговаривались воспитанницами особенно старательно. Алиса в глубине души считала, что девочки с придурью, что притворяются они поминутно, и поражалась, как им это не надоедает. Может, это такая особая игра, правила которой ей неизвестны, а цель — неведома? Но когда она пыталась поиграть в нее, сама себе делалась противной.

Только однажды забрезжил для нее огонек надежды, только однажды она встретила девочку, почти такую же одинокую, как она сама. Эта девочка понравилась Алисе с первого взгляда.

Агнессу привезли в институт, когда учебный год был в полном разгаре. Она не умела ровным счетом ничего — ни заплести себе косички, ни прибрать свои вещи, ни тем более облачиться в форменное платье, плохо знала грамоту и не имела ни малейшего желания учиться. Замечания классной дамы девочка гордо игнорировала, ходила с высоко поднятой головой. Классная дама не перенесла бы такого поведения воспитанницы, не находись та под чьим-то высоким покровительством. Девочкам только оставалось гадать — кто же покровительствует их принцесске?

— Откуда ты? — спросила ее Алиса.

— Я польская принцесса, — ответила та холодно.

— Неужели тебя сюда привезли родители?

— Мои родители умерли, — сказала Агнесса, глядя в окно. — Но если бы были живы, думаю, им вряд ли пришлось по душе это место. А кто твои родители?

— Они тоже… умерли, — сказала Алиса, и девочки посмотрели друг на друга с пониманием.

Разумеется, Агнесса оказалась никакой не принцессой, а только графиней, но прозвище «принцессочка» прилипло к ней. Алиса с Агнессой держались от девочек особнячком, поэтому их в отместку звали за глаза «сиротками».