В последнее время, к примеру, о ней болтали, будто она приглянулась влиятельнейшему лицу из попечительского совета, князю Ильинскому, и тот пытался увезти ее с собой после рождественского бала. Этому тогда воспрепятствовала классная дама, мадемуазель Дранникова, женщина преклонных лет и весьма строгих правил, ставшая классной дамой не по воле судьбы, но по призванию, всю жизнь посвятившая воспитанницам сначала александровского приюта, а затем — императорского общества благородных девиц. Ее благородство, похоже, не было оценено по заслугам, потому что после рождественского инцидента ей от имени государыни назначили пенсион и объявили о милостивом дозволении поселиться в восточном крыле — доживать свой век. Жизнь для пятидесятилетней старой девы разом опустела, и она целыми днями шаталась по длинным коридорам восточного крыла, не находя себе места. Вскоре она имела неприятный разговор с самой Леонтьевой, говорят, ползала у начальницы в ногах и вымаливала хотя бы какую-нибудь должность. Согласна была вернуться в александровский приют, лишь бы чувствовать себя при деле. Леонтьева, побледнев от такой вольности, напомнила Дранниковой, что отказываться от милостей императрицы — грех и преступление. С тех пор мадемуазель Дранникова слегка повредилась в уме, а положение Наденьки Глинской, лишенной «защитницы», вызывало толки и предположения.

Приближающиеся пасхальные торжества будоражили воспитанниц, они были убеждены, что не позднее Троицы Наденька покинет Смольный, и девочкам страстно хотелось знать, что же она чувствует, ступая на столь блестящую стезю. А в том, что стезя эта действительно блестящая, ни у кого не было сомнений. Стать фавориткой князя — значило быть представленной ко двору, скорее всего — получить звание фрейлины, быть сосватанной самой императрицей, а стало быть, сделать хорошую партию. Что на практике означало «стать фавориткой», девочки представляли себе туманно. Их познания в физиологии полов сводились к обожествлению поцелуя в отношениях между мужчиной и женщиной.

Надежде предстояло стремительно подняться по социальной лестнице, взлететь выше всех, поэтому одни смотрели на нее с плохо скрытой завистью, другие — с завистью, скрытой хорошо. Алиса в душе восхищалась Наденькой, и, возможно, та примечала восхищенные взгляды младшей ученицы.

— Что?

— Тебе здесь не нравится, повторила Глинская.

— А тебе?

— Теперь нет, — усмехнувшись, ответила Надежда. — Горько, правда? Даже лучшая подруга считает меня счастливицей и завидует.

— А-а-а, — протянула Алиса, потому что не знала, что нужно говорить взрослой барышне в таком случае.

— Мне в последнее время словно воздуха не хватает. Душно, как в клетке.

— А где по-другому? — спросила Алиса.

— Да ты только посмотри, — кивнула Надежда в окно.

Алиса встала рядом. Нева лениво и уверенно несла свои воды на запад, к неведомому морю.

— Ты когда-нибудь видела море? — с детским любопытством спросила Алиса.

Но Наденька не ответила ей. Она глубоко задумалась, ничего вокруг не замечая.

Не успела Алиса позабыть об этом разговоре, как в канун Страстной недели в Смольном случился переполох. Классные дамы передвигались по коридорам быстрее обычного, и несмотря на то, что старшим девочкам строжайше запретили рассказывать о том, что произошло, весть о случившемся быстро облетела все классы.

Новость была из ряда вон выходящей и никак не укладывалась у девочек в голове. Передаваясь из уст в уста под величайшим секретом, она дошла до Алисы нескоро.

Старшие девочки выезжали иногда кататься на лодках. Поскольку весна выдалась теплая и лед с Ладоги давно прошел, их повезли кататься раньше обычного. Как только лодки оказались близко от середины реки, Наденька порывисто встала, выкрикнула громко: «Простите!» — и упала в воду.

Девочки решили, что она не удержала равновесия, и, затаив дыхание, ждали, когда же она вынырнет… Когда лодка вернулась на берег, девочек била нервная дрожь, они не шевелясь сидели на скамейках, а в ногах у них лежала мертвая пепиньерка Глинская. Ручейки холодной воды стекали с промокшей одежды первой красавицы института на чистенькие выходные туфельки девочек…

Глава 7

Флюиды зла (Герман, 1837)

Над островом Даго висел густой утренний туман. Туман был подвижным. Он, то отрываясь от земли, клубами восходил вверх, то падал вниз, завиваясь в причудливые спирали. Там, наверху, существовал какой-то источник, заставляющий воздух двигаться. Словно само зло нависло над островом. Гермоген не обманул…

Перед смертью старик попытался послать в его адрес проклятие, может быть, самое действенное и сильное из всех земных проклятий. И оно непременно настигло бы Германа, но старик не успел произнести его полностью. Стоило только Герману сомкнуть свои пальцы на его горле, и проклятие перешло в предсмертный хрип. С тех пор покой Германа покинул, и у него случались приступы потери сил. Перечитав стариковскую писанину, Герман отыскал выход и теперь часто черпал силы в таких вот местах, как это.

Откуда-то из тумана вдруг появилась чайка, чуть не задела его крылом, разразилась протяжным надрывным криком и снова канула в клубящийся туман. Крик ее повторило сердце Германа. Пожалуй, если его сердце и кричало когда-нибудь, то как эта безумная птица. И каждый раз в такие минуты Геля появлялась перед ним словно наяву. Ощущение ее присутствия было до того зримым, что плавающий перед ним образ легко можно было принять за призрак. Глаза ее были влажными и всегда устремлены на него с любовью. Она была как живая… Но ее нельзя было взять за руку, усадить на колени, растрепать черные косы, припасть к жарким губам.

В последнее время образ стал расплывчатым. Он забывал какие-то детали, забвение размывало мираж. Неужели пройдет еще несколько лет, и он вовсе позабудет ее лицо? Ведь ни портрета не осталось, ни вещицы какой… Чем дальше Геля уходила от него, тем острее он чувствовал свое одиночество…

Снова надрывно прокричала чайка, и образ возлюбленной окончательно растворился в густом тумане. Герман очнулся. Нет, не для того он приплыл сюда, выбрав именно этот странный день, совсем не для того.

После смерти Гермогена, точнее после того, как он помог ему перейти в мир иной, в сундуке осталась толстая стопка листов, исписанных круглым бисерным почерком. Первые листы датировались XVI веком, и прочесть их было непросто. Герман прекрасно знал немецкий, венгерский, польский, румынский, но вот малоросский язык понимал не всегда правильно. Ему помогла тогда Геля. Она знала чуть ли не все малоросские наречия и читала ему отрывки, которые он не мог осилить. В одном из них и было сказано про силу, про то, что существуют такие места.

Герман попытался выполнить инструкции старика, но в любой церкви ему тут же становилось плохо. Еще в детстве он упал на пороге храма, не успев выйти, и его едва привели в чувство — он задыхался, хрипел, а потом мучился страшной головной болью. Встреча со стариком прояснила для него многое в собственной натуре и утвердила в мысли, что управляют им силы отнюдь не светлые. Поэтому он сам составил себе рецепт и черпал силы там, где были сконцентрированы силы зла. Вот и теперь, услышав легенду о страшном бароне, он почувствовал, что его тянет на уединенный остров, служивший когда-то пристанищем величайшему злодею.

Рассказывали, что менее полувека назад остров этот принадлежал барону Унгер фон Штернбергу — самому великому из сынов Врага человеческого. Наклонности его натуры привели к тому, что на седьмом десятке лет он полностью предался адским утехам. Говорили, что сюда его привело изгнание, повлеченное не чем иным, как самодурством императора Павла, а потому душа его очерствела и он устроил здесь настоящий ад.

Только вот мыслимо ли предположить, что человек степенный, всю жизнь вращавшийся в высших кругах в России и в Европе, на старости лет изменил своим принципам и стал настоящим дьяволом? Полиция всегда готова валить все на неожиданное помешательство. Иначе ей пришлось бы проследить многочисленные маршруты европейских путешествий барона, где она скорее всего и обнаружила бы его кровавый след — цепочку нераскрытых преступлений, таинственных исчезновений людей и прочих странных событий. Частые перемещения барона по Европе свидетельствуют о том, что была в них какая-то нужда. У Германа тоже была нужда менять свой облик, менять свое логово. Он прекрасно понимал, зачем человек петляет по жизни, а не сидит себе спокойненько в теплом углу.