Девушка молчала. Ее тело била легкая нервная дрожь. Если этот человек сторож, он может отвести ее в полицию, а там разберутся, кто она такая, и воротят обратно. А если не сторож… «Но не душегуб же он», — подбадривала себя Алиса, не в силах посмотреть мужчине в глаза.

— Зачем ты здесь?

— Заблудилась. А на улице холодно…

— А нарядилась зачем?

— Мы ставили спектакль.

«Зубы стучат, а врет бойко», — отметил про себя Герман. Ему бы еще отметить другое — собственное волнение. Ну, как говорят в таких случаях: гром среди ясного неба или там про флейты и валторны души… Но было уже поздно. Гром прогремел чересчур внезапно, а валторны пропели слишком быстро. Впервые в жизни он не успел принять никакого решения, его судьбу решил кто-то свыше, и он ничего не мог с этим поделать. А значит — и она не могла…

Заметив проходящий мимо патруль, он метнулся от окна и прижал ее к стене.

Она тоненько пискнула. Он отдавил ей ногу.

— Ну вот и все. Сейчас они направятся сюда. Пора уходить.

— Мне тоже пора, — быстро проговорила девушка.

— Так иди домой.

— Я не могу…

Душегуб теперь казался ей куда менее опасным, чем солдаты.

— Помогите же мне, — требовательно взмолилась Алиса.

Ну кто бы ей не помог? Чудесное дарование — уметь попросить так, что тебе не откажут. Правда, то, что ей собирался предложить Герман, мало походило на помощь… Но кто знает?

Зи-Зи отшатнулась, как только из-за его спины выглянула девочка. Она беспокойно переводила взгляд с девочки на Германа, но спросить ничего при ней не решилась. Герман указал Алисе на дверь, ведущую в его комнату:

— Подожди там.

Ему предстоял нелегкий разговор с Зинаидой. Впервые он не придумал, что ей сказать. Что бы он ей ни сказал, она все равно почувствует… Умом Бог ее не наградил, но во всем, что касалось отношений между мужчиной и женщиной, у Зи-Зи был нюх как у собаки. Да и любила она его, а сердце любящей женщины обмануть не так-то просто.

— Намечается одно дельце, — сказал он, спокойно глядя в глаза Зи-Зи. — Она мне пригодится.

— А потом? — нервно спросила женщина.

— Хочешь забрать ее себе? — усмехнулся Герман.

— Нет.

— Почему?

— Такие не работают долго. Такие при первом удобном случае сбегают с богатыми господами. Мне нужны послушные девочки.

— Ты права, — вздохнул Герман. — Значит, у нее не будет никакого «потом».

— Что?

Зинаида удивилась больше оттого, что он впервые так откровенно говорит с ней о том, о чем она только догадывалась всегда.

— Не волнуйся, — отмахнулся Герман. — Пристроим куда-нибудь подальше от Петербурга. Постели-ка ей в отдельной комнате. И чтобы никто, слышишь, ни единый человек ее до поры до времени не видел. Можешь даже запереть ее на ключ.

Герман поднялся и неторопливо направился в свою комнату. «Кажется, пронесло, — устало подумал он. — Бедная Зи-Зи ни о чем не догадалась».

Зинаида смотрела ему вслед, стиснув зубы. «Как же, буду я закрывать ее на ключ! Буду стеречь твое сокровище! Убежать захочет — милости просим, мы ей и дорожку укажем, и мысль подадим…»

Как ни готовил себя Герман к тому, что увидит в комнате, все равно дыхание перехватило, а сердце стукнуло сильно. Он еще уговаривал себя, что девочка просто напоминает ему Гелю чем-то незначительным, то ли голосом, то ли походкой. Он подошел к ней вплотную.

Не выдержав напряжения дневных раздумий и ночных своих приключений, Алиса свернулась калачиком на банкетке и уснула. Шапка валялась рядом, волосы лились золотым водопадом до самого пола. Ну кто устоит, скажите на милость? Темные силы наградили его в этот раз не только силой, но и бесценным сокровищем. Действительно, Герман не испытывал ничего похожего даже в тот момент, когда разложил вот здесь же, рядом, на столе, безделушки Марцевича. Конечно, сердце его трепетало от такой красоты, но вовсе не так, как сейчас. Он еще мгновение смотрел на девочку, перед тем как разбудить ее. Только одно мгновение, чтобы понять — это самая сладостная минута в его жизни и, что бы потом ни случилось, лучше уже не будет никогда. Но мгновение пролетело, он коснулся плеча Алисы, отчего она вздрогнула и раскрыла глаза.

Впервые в жизни ей было удивительно хорошо. Она целыми днями валялась в постели, разглядывая удивительные, невиданные доселе журналы, газеты, книги. В Смольном им никогда не давали книг, это считалось вредным и никчемным занятием. Она читала, выходила иногда поесть, выпить чаю и снова ложилась поверх заправленной постели, что было совершенно недопустимо прежде везде, где она жила. Свобода! Вот она какая. Свобода — это безделье. Свобода — это выспаться наконец и не плести дурацкие кружева. Это — не вставать в шесть утра, не читать молитвы заплетающимся языком. «Господи, ты даже не представляешь, какое это счастье хотя бы день обойтись без тебя!» думала Алиса, чуть не плача от нахлынувшего восторга по поводу такого прозрения.

Ей и в голову не приходило задуматься о том, кто эти приютившие ее люди, зачем она им, долго ли это будет продолжаться… Воспитанная в монастырских застенках, а затем — в изоляции Смольного, Алиса ничего толком не знала о настоящей жизни и считала происходящее в порядке вещей. Кто-то ведь должен о ней заботиться!

Да и что такого необычного было в этих людях? Что плохого они могли ей сделать? Нет, женщина, конечно, могла. Глаза у нее так и сверкали всякий раз, когда она смотрела на Алису. Сверкали совсем иначе, чем у классной дамы, когда та пребывала в раздражении. Сверкали чем-то, что должно было насторожить девушку или вывести ее из равновесия. Наверно, эта женщина убила бы ее, если бы могла. Но Алиса каким-то шестым чувством уловила — она не может. И не может по двум причинам. Во-первых, слишком вдохновенно читает молитвы по утрам в своей комнате, Алиса слышала. А значит, не возьмет греха на душу. И еще — верит, что Бог думает только о том, как бы ей помочь. Смешная. Алиса столько лет просила его о такой мелочи, как свобода и безделье, а он так ничегошеньки ей и не дал. Пока она не плюнула на все и не совершила безбожный поступок. Теперь-то она твердо знала, что никакого Бога нет и надеяться нужно только на себя. Вторая причина, по которой женщина не смела даже сказать Алисе о том, как она ее ненавидит, был старик.

Ну не совсем старик, а так — приближающийся к старости человек. Ему Алиса очень даже понравилась. Он был с ней трогательно добр, никогда не оглядывал ее с головы до ног, а глядел прямо в глаза и говорил с ней как со взрослой. А женщина старика боялась. Нет, не то. Старик имел над женщиной власть: та постоянно заглядывала ему в глаза, и лицо у нее при этом делалось как у Глаши Панфиловой, когда Алиса танцевала с ее обожаемым юнкером. Старик имел власть над женщиной, но не над Алисой. Скорее, она имела над ним какую-то власть. Черт его знает какую, но она это знала совершенно точно. И, может быть, поэтому женщина смотрит на нее так, словно хочет подсыпать в чай яду.

Подумав про яд, Алиса заволновалась: кто ее знает, дойдет до последней черты — и подсыпет. Нужно предотвратить. Ей хотелось быть свободной, а это значит, что никто-никто на свете не должен смотреть ей в спину с ненавистью. Это стесняет свободу. Не мешало бы придумать какой-нибудь маневр. Особенно теперь, когда старик пропал невесть куда и третий день нос домой не кажет.

— Зинаида Прохоровна, голубушка, — проворковала Алиса и посмотрела на женщину влажными светящимися глазами.

Самые жестокосердные классные дамы тут же смягчались от этого взгляда. Но голубушка Зинаида Прохоровна только насторожилась.

— Вы представить себе не можете, в каком блаженстве я пребываю с тех пор, как к вам попала.

Женщина вскинула на нее взгляд смертельно раненной тигрицы. «Э-э-э, — подумала Алиса, — кажется, я не туда поехала…»

— Нет, правда, правда. — Она решила стушеваться под воспитанницу первого возраста, подлизывающуюся к строгой инспектрисе. — Я сирота и никогда не знала материнской ласки. Вот вы мне сегодня косу заплетали, а у меня сердце слезами умывалось. Я ведь думала про себя — вот бы мама, наверно, так же меня причесала бы… Я ведь уже большая совсем, сама умею. Но маме непременно захотелось бы заплести мне косу.