Весть о смелом побеге Перовской быстро разнеслась по городу. Друзья приходили поздравить ее. Старый товарищ еще по кружку чайковцев Сергей Кравчинский, восхищенный ее храбростью, говорил: «Это замечательная женщина, ей суждено совершить что-нибудь очень крупное». Со времени бегства Перовская перешла на нелегальное положение и жила по подложным паспортам, скрываясь от полиции на конспиративных квартирах.

В первый же вечер после возвращения в Петербург Кравчинский познакомил Софью Львовну с брошюрой народника А. В. Долгушина «Заживо погребенные», написанной по материалам Белгородской каторжной тюрьмы. Молодая революционерка, как всегда, загорается, ею овладевает желание немедленно действовать, она, не задумываясь, решает вновь ехать в Харьков и еще раз попытаться освободить товарищей, томившихся в централе. Только уступая просьбе друзей, она согласилась провести несколько дней в Петербурге.

Отъезд Перовской в Харьков был ознаменован, по инициативе Кравчинского, коллективным походом в театр на оперу Мейербера «Пророк». По понятным соображениям конспирации, революционеры-народники избегали ходить в театр. Но в этот вечер было сделано исключение. К тому же тогда в «Земле и воле» еще не было арестов. В театральной ложе сидело 11 революционеров, живших на нелегальном положении. Все были оживлены и шутили на тему о том, что дало бы правительство за то, чтобы захватить это гнездо «злоумышленников».

На другой день Перовская уехала в Харьков. Там она разрабатывает план массового освобождения политических заключенных из централа, подыскивает нужных людей, устанавливает непрерывное наблюдение за каторжной тюрьмой. С фальшивым паспортом Софья Львовна поступает на акушерские курсы и здесь завязывает обширные связи и знакомства с харьковской молодежью. Деньги присылал петербургский землевольческий центр, но в людях чувствовался большой недостаток. Поэтому вся тяжесть работы лежала на плечах Перовской. Она устанавливает связи с заключенными, посылает им книги, еду, одежду.

Стойкая революционерка, не знающая страхов и компромиссов, беспощадно требовательная и строгая к себе и другим, когда речь шла об общем деле, Перовская умела быть и мягким, заботливым другом, окружающим своих товарищей, когда они в этом нуждались, ласковым вниманием и теплотой. Е. Ковальская, пораженная при первой встрече с Перовской ее монашеской суровостью и аскетизмом, имела в дальнейшем возможность не раз увидеть ее совсем другой. Когда кончился «процесс 193-х», Соня навестила знакомого студента, выпущенного после четырехлетнего заключения и умиравшего от туберкулеза. Ковальская зашла в комнату незамеченной и была поражена, увидев на лице Перовской столько молчаливого участия, нежности, желания облегчить страдания больного. Однако стоило Соне увидеть Ковальскую, как непроницаемая маска суровости покрыла ее лицо: революционер даже в самую тяжелую минуту должен быть твердым и мужественным, как Рахметов!

Общение с революционерами — людьми большой внутренней красоты и моральной чистоты, товарищеская помощь, солидарность, развитые в этой среде, безусловно, должны были благотворно влиять на характер Перовской. Несколько лет революционной деятельности изменили ее даже внешне. Исчез прежний недоверчивый взгляд исподлобья, лицо стало мягче, женственнее, выражение глаз приветливее. Такой запомнили Перовскую харьковские товарищи в 1879 году.

Среди многочисленных работ, связанных с подготовкой освобождения заключенных, Софья Львовна находила время и для революционной пропаганды. Она создала народнический кружок, просуществовавший в Харькове два года. Но дело, ради которого Перовская приехала в Харьков, двигалось медленно. Петербург перестал поддерживать ее: в столице шли повальные аресты землевольцев. Известия об арестах близких друзей причинили двойное горе Софье Львовне: она должна была расстаться не только с ними, но и с выношенными в сердце планами освобождения харьковских заключенных. В третий раз неудача! Как человек скрытный, она ни перед кем не изливала свое горе, но по ночам, уверенная, что никто ее не слышит, давала волю своим чувствам и в отчаянии рыдала. Путь революционера приносит не только счастье и удовлетворение жизнью, наполненной борьбой за высокие идеалы, но и тяжелые разочарования, горечь лишений, потери близких людей…

В ноябре 1879 года Софья Перовская вернулась в Петербург.

Вопрос «что делать?» и «как делать?» с особой остротой встал перед народниками к лету 1878 года. Революционная пропаганда в деревне, «хождение в народ», годы больших усилий, попыток, поисков… Однако результаты явно не соответствовали затраченным усилиям. Надежды на податливость мужика «социалистической агитации», на то, что деревня — «коллективный Стенька Разин», лишь ждущий сигнала к бунту, — эти надежды не оправдались. «Можно было прийти в отчаяние от революционного одиночества, в котором мы жили», — писала Вера Фигнер. Зато велики были жертвы. Одни только названия процессов, организованных царизмом над народниками, говорили о масштабах репрессий: «процесс 50-ти», «процесс 193-х»…

Вопрос о дальнейших путях борьбы неизбежно вставал перед оставшимися на воле. Это были жадные поиски правильной революционной теории, «беззаветность исканий, обучения, испытания на практике, разочарований, проверки…»[3]

К 1878 году ясно выкристаллизовываются две точки зрения на дальнейшие пути революционной борьбы.

Надо продолжать линию «Земли и воли», работать в народе; только агитация и постоянная работа в деревне могут дать нужные результаты, — говорили «деревенщики». Политическая борьба (за конституцию, свободу слова, печати и т. п.) не нужна народу и лишь отвлечет силы революционеров. Вера в народ, стремление сохранить существовавшие связи с ним были сильной стороной «деревенщиков». И все же эти люди оказались в тупике: народная революция становилась перспективой далекого будущего, а массовые провалы и аресты показывали, что без политических свобод настоящая работа в народе невозможна. Либо арест, либо приспособление к условиям, т. е. превращение в обыкновенных культуртрегеров, мирных просветителей.

Те, кому стала ясной бесплодность линии «Земли и воли», предлагали другой путь. Не следует тратить силы на бесцельные попытки поднять народ: хватит «биться около народа, как рыба об лед». Нужно выдвигать политические требования, а главным методом борьбы против царизма сделать индивидуальный террор — физическое уничтожение отдельных представителей власти.

Правильная мысль о том, что политические лозунги выдвигать необходимо, принадлежала людям, фактически отходившим от работы в народе. Г. В. Плеханов позднее справедливо назвал сторонников террора «народниками, потерявшими веру в народ».

Террористы и тогда и позже утверждали, что они не отказываются от работы в народе и хотели бы совмещать ее с террором.

«Террористическая деятельность, состоящая в уничтожении наиболее вредных лиц правительства, в защите партии от шпионства, в наказании наиболее выдающихся случаев насилия и произвола со стороны правительства, администрации и т. п. имеет целью подорвать обаяние правительственной силы, давать непрерывное доказательство возможности борьбы против правительства, поднимать, таким образом, революционный дух народа и веру в успех дела и, наконец, формировать годные и привычные к бою силы», — было записано позже в программе Исполнительного комитета «Народной воля» (1879 год).

Но на практике эти действия оказывались несовместимыми. Индивидуальный террор поглощал все немногочисленные силы революционеров.

Новое течение оформилось не сразу. Первые террористические выступления были иногда актами мести ненавистным царским сатрапам или формой самозащиты революционеров от нарастающих преследований полиции.