— Что ж, пускай так… Когда отправляться?

— Сегодня ночью. Иди отдохни, а мы закончим подготовку документов. Все указания получишь перед уходом. Пока не поздно, подумай, на какое дело идешь…

Задумчивым вернулся Андрей в свое отделение. Стали товарищи расспрашивать, зачем вызывали — отмалчивается. Ничего, мол, не случилось, не о чем говорить. А на лице — сосредоточенность, раздумье. Заметив это, Турабелидзе спросил:

— Что сказали — боев ждать?

— Нет, Сандро, не слышал о боях… другое… — неопределенно ответил Андрей.

Потом лег ничком ка нары, будто бы спать, а на самом деле, хотел спокойно обо всем подумать.

Под вечер его снова вызвал Камлюк. В штабной землянке, как и прежде, были Гарнак и Мартынов.

— Готов, Андрей?

— Да.

Дверь была закрыта на крючок. Перед землянкой ходил часовой. Андрей отметил это, подумал: «Разговор будет серьезный». Беседовали долго, не спеша. Андрей отвечал на вопросы, слушал, ничего не записывал, все старался запомнить. Когда умолкли, слышно было, как за дверью постукивал каблуком о каблук часовой.

Поздно вечером его провожали в дорогу. Проехали лес, остановились на опушке. Поле с редкими островками кустов молчаливо лежало под звездным небом, освещенное бледно-желтой луной. Рядом хрустнула ветка — из лесу выскочила лисица. Она перебежала дорогу и рысцой затрусила к деревне.

Попрощались, и Андрей пошел вдоль леса. Он слышал, как сзади фыркнули кони, как отдалялся скрип колес. Эти уходящие звуки, словно утрата чего-то близкого, болью пронзили все его существо. И чем глуше доносились звуки, тем острее становилась боль.

В лицо дул холодный ветер, подмораживало. Чтобы согреть руки, Андрей сунул их в карманы. Гладкая бумажка зашелестела под пальцами. Это пропуск. В штабной землянке Андрей рассмотрел его, заучил. В пропуске написано, что он, Андрей Карпович Перепечкин, осужденный советским судом, освобожден немцами из тюрьмы города Вязьмы и ему разрешено проследовать в город Калиновку, к месту своего, постоянного жительства. На этом документе рядом с подписью коменданта — черная печать с орлом и свастикой. «С таким документом, — горько размышлял Андрей, — оккупанты встретят с распростертыми объятиями, лучшую холуйскую должность предоставят. А люди отвернутся, возненавидят». От этих мыслей ему стало не по себе. Он остановился и долго стоял, глядя назад, на лес, словно намеревался вернуться в лагерь. Зашагал дальше, когда пришла новая, успокаивающая мысль: «Что ж, со временем люди все узнают. Пускай об этом скажут им мои дела и поступки».

Борис вышел из сарайчика, огляделся. Светало. Нёбо на востоке наливалось румянцем. Погода стояла тихая, от ночных заморозков земля затвердела, стала гулкой, трава в саду покрылась инеем. Осторожным, пружинистым шагом, зажав под мышкой топор. Борис двинулся от сарайчика. Когда выбрался из сада, зашагал смелее. Извилистая, протоптанная за лето тропка сбегала вниз по огородам, вела к приречным зарослям. Борис шел и поглядывал по сторонам, дыша полной грудью. Он чувствовал, как от свежего утреннего воздуха начинает приятно кружиться голова.

За баней, в кустах, он немного постоял, посмотрел назад, на деревню, еще раз убедился, что никто за ним не следит, и исчез в зарослях. Прошел вдоль берега шагов двести и остановился на лугу перед широким плесом реки. Стайка диких уток вспорхнула из камышей, нарушив тишину шелестом крыльев. Жалобно пискнула неподалеку какая-то птичка. Вот послышались еще и еще голоса: прибрежье просыпалось.

Небо на востоке разгоралось все сильнее. Борис начал волноваться — что ж это Роман запаздывает? А может, случилось что-нибудь? Может, он сегодня совсем не придет? Всяко бывает, мало ли что могло ему помешать, надо учитывать условия подполья. Но одно Борис знает твердо: Роман верен своему слову, он готов преодолеть любое препятствие, только бы не подвести товарища.

О настойчивости Романа рассказывали много интересного. И при этом непременно вспоминали, как Роман когда-то выдержал бой с зажимщиками критики. Об этом случае в свое время было много разговоров, он обсуждался на партийных и комсомольских собраниях, в частных беседах. С тех пор фамилия Романа, тогда простого колхозного бригадира, секретаря комсомольской организации колхоза «Червоная Нива», и стала широко известна в районе.

Произошло это года четыре назад. Все началось с выступления Романа на пленуме райкома комсомола. При обсуждении одного вопроса он сурово раскритиковал бюрократически-чиновничий стиль работы аппарата райкома и его первого секретаря.

Кое-кто из райкомовцев, и прежде всего секретарь, обиделись и начали мстить Роману. Дело дошло до того, что, подтасовав факты, они сначала объявили ему строгий выговор, а затем исключили из комсомола. Роман написал письмо в обком комсомола, прося защитить его. Из обкома приехал для расследования инструктор, но случилось так, что его сразу же подчинил своему влиянию секретарь райкома, подкупил приветливостью и гостеприимством. В результате постановление райкома было в обкоме утверждено. Тогда Роман написал жалобу в Минск, секретарю ЦК ЛКСМБ, и одновременно обратился в райком партии.

Дело пересмотрели. Он был восстановлен в комсомоле. За свою честность и настойчивость Роман стал одним из уважаемых людей района. Это уважение к нему особенно ярко проявилось на очередном комсомольском пленуме, когда рассматривался вопрос о зажимщиках критики. Тогда же по предложению Камлюка он единодушно был избран секретарем райкома комсомола.

Роман понимал, что не за какое-нибудь геройство выдвинули его на такую ответственную работу. Некоторые из выступающих так прямо и говорили тогда, что они выбирают его, простого колхозного парня, на пост секретаря райкома в надежде, что он будет неустанно учиться и станет настоящим вожаком молодежи. Роман много думал о новом своем положении, о том, как оправдать доверие комсомольцев. О своих мыслях и сомнениях он не раз рассказывал Борису, иногда просил у друга совета. Роман не стыдился спрашивать, жадно учился. Особенно внимательно приглядывался он к работе старых коммунистов, таких, как Камлюк, Струшня, Мартынов. С ними он говорил, как с близкими людьми, открывал им всю душу, перенимал их стиль работы. Набираясь опыта у людей, у жизни, он в то же время серьезно взялся за книги. Взрослый человек, секретарь райкома, он сел за парту в вечерней школе и через два года получил законченное среднее образование. С той же настойчивостью он потом заочно учился на историческом факультете, экстерном сдал экзамены сразу за два курса и, если бы не война, в этом году уже окончил бы институт. Время показало, что комсомольцы не ошиблись, избрав его секретарем райкома.

С начала войны, как заметил Борис, Роман стал еще более энергичным и напористым, деятельным и неутомимым…

Борис нетерпеливо поглядывал вдоль берега речки в надежде заметить между кустами коренастую фигуру приятеля. Долго ждал он и наконец увидел не одну, а четыре фигуры: они двигались по тропинке, пролегавшей между липами и прибрежным кустарником. Трое из незнакомцев вдруг остановились, четвертый же продолжал приближаться. Борис узнал его и, обрадованный, двинулся навстречу.

— Здорово, друг, — приветствовал он Романа. — Опоздал что-то.

— Хорошо, что хоть так удалось. С задания возвращаюсь. Может, слышал ночью взрывы?

— Слышал. Стены моего сарая так и задрожали. Где это вы постарались?

— Возле Калиновки. Зареченский мост поминай как звали.

— А гитлеровцы над ним целый месяц потели!

— Теперь пускай поплачут.

У Романа был бодрый вид. Его голубые глаза глядели весело, а на лице светилась удовлетворенная улыбка. Борис понимал состояние Романа и вместе с ним радовался новому успеху партизан.

— А у нас в Родниках — беда…

— Что, не взорвали мельницы?

— Взорвали. Часового убили. Но дорогой ценой это досталось. Один из наших хлопцев погиб, когда после взрыва убегал от мельницы. Пуля попала прямо в голову. И унести его никак не удалось. Полицейские захватили труп, опознали. На следующий день расстреляли всю его семью.