Первую империалистическую войну Александр Серафимович справедливо воспринял как пролог к революции. Этому помогло то, что, будучи военным корреспондентом и лично бывая на фронтах, в блиндажах и землянках, среди солдатской массы, он понял империалистическую сущность войны, видел, какие потрясающие тяготы несет она народу, познал настроение рядового солдата. Свои наблюдения, подчас в завуалированной форме из-за цензурных рогаток, он доносил до читателя.

Октябрьскую революцию Серафимович принял без всяких сомнений и без малейших колебаний и сразу же пошел сотрудничать с большевиками. Он вступил в Коммунистическую партию, стал деятельным участником строительства нового мира. Агитатор, пропагандист, сотрудник первых Советов, редактор журналов, автор воззваний, пламенных листовок, военный корреспондент на фронтах гражданской войны — таким был писатель-большевик Серафимович. Все больше и больше становится он популярным, активно работающим писателем, принципиально отвергающим всякие модернистские ухищрения, твердо стоящим на позициях действенного социалистического реализма.

У Александра Серафимовича двое сыновей — старший Анатолий и младший Игорь. В стране идет гражданская война. Анатолий, верный своему гражданскому долгу, отправляется на фронт. Отец окрыляет его своими мудрыми наказами-письмами. В одном из боев Анатолий геройски погибает. Серафимович горестно переживает гибель любимого сына. Мария Ильинична Ульянова, сестра Владимира Ильича, с которой Александр Серафимович был близок по работе, утешает его в горе, рассказывает Владимиру Ильичу о трагедии, постигшей писателя. Владимир Ильич пишет Серафимовичу письмо, которое нельзя читать без волнения.

«Товарищу Серафимовичу[1]

21/V. 1920.

Дорогой товарищ!

Сестра только что передала мне о страшном несчастье, которое на Вас обрушилось. Позвольте мне крепко, крепко пожать Вам руку и пожелать бодрости и твердости духа. Я крайне сожалею, что мне не удалось осуществить свое желание почаще видаться и поближе познакомиться с Вами. Но Ваши произведения и рассказы сестры внушили мне глубокую симпатию к Вам, и мне очень хочется сказать Вам, как нужна рабочим и всем нам Ваша работа и как необходима для Вас твердость теперь, чтобы перебороть тяжелое настроение и заставить себя вернуться к работе. Простите, что пишу наскоро. Еще раз крепко, крепко жму руку.

Ваш Ленин».

Ленинские слова глубоко тронули душу Серафимовича. Он держал в подрагивающих руках письмо Ленина, и вся жизнь встала перед ним. И прежде всего картины общения с сыном, его юношеская восторженность, проявившаяся в особенности в те дни, когда они были вместе в незабываемом пути по Кавказу, по дороге между Новороссийском и Туапсе. Встал в памяти горный плацдарм, весь его фон, вся его природа.

«Перед самой империалистической войной, — писал Александр Серафимович впоследствии в статье „Из истории „Железного потока““, — с сыном Анатолием шли мы по водоразделу Кавказского хребта. Громадой подымался он над морем, над степями, — здесь, у Новороссийска, было его начало.

Серые скалы, зубастые ущелья, а вдали под самым небом не то блестящие летние облака, не то ослепительные снеговые вершины…

…Слева, в недосягаемой глубине, толпились голубые стада лесистых предгорий, а за ними неохватимо уходили кубанские степи.

Мы стояли безмолвно на узком, метра в два, перешейке и не могли оторваться, точно карта мира раскрылась перед нами.

Потом опять пошли. Узенький перешеек остался позади. Пропали синие предгорья, пропали далекие кубанские степи. Пропала безмерная недвижная синева моря. Кругом опять скалы, рододендроны, чикары; хребет снова могуче раздвинул исполинские плечи»[2].

Вспомнил: сын был тогда рядом. И обоих ошеломило это видение: серые скалы, нагнувшиеся над бездонными провалами, откуда мглисто всплывает рокот невидимого потока; белеющие снеговые маковки, и по ним синие тени — непроходимые леса, где жителями лишь зверь да птица. и подумал: все это, как чаша, требует от него, писателя, наполнения.

«Чем? — почти исступленно спрашивал себя писатель. — Какое содержание я волью в это незабываемое видение?»

Этот вопрос обращен к самому себе, к сердцу, наполненному горькой думой о погибшем сыне.

«Хожу ли по ободранным улицам, спотыкаюсь ли молча в сугробах под обвисшими трамвайными проводами или в непроходимом махорочном дыму сижу на собрании, — то и дело мне слух и зрение застилает: синеют горы, белеют снеговые маковки, и без конца и краю набегают зеленовато-сквозные валы, ослепительно заворачиваясь пеной»[3].

— Вы думали об Анатолии, о сыне, о нем — молодом, впечатлительном. Ведь вы смотрели тогда в четыре глаза, видение Кавказа и моря воспринималось вами вместе, сообща, так ведь, Александр Серафимович?

Я спрашивал его об этом, стараясь проникнуть в его душевный мир, в источники вдохновения, в предысторию создания того великого произведения, которое получило название — эпопея «Железный поток».

— Да, думал о сыне. — Глаза его увлажнились.

— Наполнение грозного кавказского пейзажа Вы нашли позже?

— После встречи с таманцами, происшедшей случайно в Москве у моего друга украинца, коммуниста Сокирко, меня озарило. Я увидел тот человеческий материал, который должен наполнить удивительный пейзаж, виденный нами в «четыре глаза», и понял, что может быть памятью о сыне…

— И ответили Владимиру Ильичу тем, что перебороли тяжелое настроение и заставили себя вернуться к работе.

— Я не думал об этом, — после долгой паузы сказал Александр Серафимович, — но подсознательно, вероятно, да, пожалуй, определенно это было так. Я принялся за эпопею вскоре после ленинских строк, обращенных ко мне. Мария Ильинична говорила Владимиру Ильичу о моей работе, книга вышла в год смерти Ленина, он не успел ее прочитать, она чуть-чуть запоздала с изданием…

Разговор происходил на даче Серафимовича в Переделкине.

Мы сидели в его кабинете. Перед окном была уже разбита клумба, стены пахли свежей сосной, на столе и даже на полу лежали груды книг.

Серафимович начал писать «Железный поток» в начале 1921 года, а в 1924 году книга вышла из печати. Он работал над ней упорно, помногу раз переделывал отдельные куски. Писал, как говорит он сам, разбросанно. «Не так, чтоб с начала, с первой главы начал и до конца по порядку. Нет. Помню, прежде всего написал хвост, последнюю сцену митинга. Меня мучил этот конец — митинг. Стояла передо мной эта баба Горпина такой, какой она выросла. В заключительной сцене для меня сконцентрировался весь смысл вещи. Она, эта сцена, необыкновенно ярко горела у меня в мозгу»[4].

Кстати о Горпине, в лице которой, по словам самого писателя, он сосредоточил основную идею перерождения под влиянием революции крестьянской бедняцкой массы. Серафимович называет этот тип собирательным, сделанным на материале, который был у него раньше, и для описания похода таманцев он внес его в ткань произведения.

Мы помним знаменитый самовар бабки Горпины и первый разговор с Алексеем Приходько, ординарцем Кожуха, любезным другом Анки, красивой целомудренной девушки.

«Як замуж мене за старика отдавалы, мамо и каже: от тоби самовар, береги его, як свой глаз; будешь помирать, щоб дитям твоим и внукам. Як Анку буду выдавать, ей отдам. А теперь усе бросилы, худобу усю бросилы. Що балшавики думають? И що буде Совитска власть роб и ты? Та нэхай ция власть подохне, як пропаде мий самовар!»

Это первый разговор, разговор, так сказать, несознательной крестьянки, для которой ее самовар дороже всего на свете.

И вот тот же самовар, «вплетенный в ткань» произведения, в сцене заключительного митинга, когда люди Таманского похода соединились с частями Красной гвардии. С повозки-трибуны митинга Горпина закричала: «Ратуйте, добрии людэ, ратуйте! Самовар у дома вкинулы. Як мени замуж выходить, мамо в приданое дала тай каже: „Береги ёго, як свет очей“, а мы вкинулы. Та цур ему, нэхай пропадае! нэхай живе наша власть, наша ридна, бо усю жисть горбы гнулы та радости не зналы…».