— Уйди!

Раненый, оказавшийся рядом, перехватил костыль и усмехнулся презрительно:

— Вояка!

Сестра заплакала. Глазков вернулся в палату, уткнулся лицом в подушку и кусал губы: нет, не удалась ему жизнь, не удалась…

В госпитале продержали Владимира год и отпустили домой. Решил ехать к тетке в Кыштым, все-таки родня. Приедет, осмотрится, а там решит, что делать.

В родной городишко вернулся весной сорок пятого, к концу войны. Конечно, его никто не ждал. Доковылял до теткиного дома, постучал в калитку. Открыла девушка. Она осмотрела его с ног до головы, спросила:

— Вам кого?

— Тетку Василину.

— Ее нет дома.

Владимир всматривался в лицо девушки и мучился: Варя это или не Варя? Когда уезжал на фронт, совсем девочкой была, а тут барышня перед ним.

— Здравствуй, Варя! Не узнала?

— Нет, — она смотрела по-прежнему отчужденно.

— Это я, Владимир…

Ожидал, что обрадуется, бросится на шею, но она не тронулась с места. Только сощурила глаза, будто от яркого света.

— Не знаю… Может быть… — ответила растерянно. — Погодите, я за мамой сбегаю. Тут недалечко. А вы посидите на лавочке.

Варя захлопнула калитку, побежала вдоль улицы до перекрестка и скрылась из виду. Глазков усмехнулся криво, сел на лавочку и предался невеселым думам. Вот так встречают его дома. Варя, кажется, испугалась. А как тетка встретит? Если примет с холодком, он вернется на вокзал, там переночует и уедет куда-нибудь. Куда глаза глядят. В раздумьях не заметил, как подошла тетка, остановилась возле него. Владимир поднял голову и вздрогнул. Ему почудилось, что не тетка Василина стоит перед ним, а мать: и глаза такие же карие, глубоко посаженные, и складки у рта, и крутой подбородок. Даже сердце радостно екнуло, но нет… Чудес на свете не бывает. Просто тетка Василина очень походила на старшую сестру.

Владимир, опираясь на костыли, поднялся и виновато улыбнулся:

— Здравствуйте, тетя Василина.

Она прижала к груди руки, натруженные, жилистые, точно так же, как когда-то делала мать Владимира, и шептала одними губами:

— Господи… Господи… — и не могла двинуться с места, словно бы ноги вдруг приросли к земле.

— Прибыл вот. Из госпиталя.

— Боже мой, боже мой, — шептала тетка, все еще не двигаясь с места. — Ты? Володенька?

— Я, тетя Василина.

— Жив? Жив! — крикнула она пронзительно и кинулась к Глазкову, схватила его голову обеими руками и начала целовать исступленно лоб, глаза, губы, причитая: — Жив, жив, родненький!

За ее спиною стояла Варя и улыбалась сквозь слезы.

Потом Владимир весь вечер рассказывал о своих скитаниях, тетка то и дело вздыхала, а Варя не сводила с него глаз.

Они засиделись далеко за полночь, под конец тетка достала из-за зеркала пожелтевший конверт и подала Владимиру:

— Прочти.

Глазков вытащил из конверта четвертушку бумаги. Это была похоронная. Командование части сообщало, что сержант Владимир Глазков погиб смертью храбрых, защищая нашу социалистическую Родину. Странно и неприятно читать похоронную на самого себя, и в то же время зажглась в душе маленькая тайная радость оттого, что не сдался, не умер, остался жив, хотя друзья-товарищи считают его мертвым. Эту бумажку Владимир Андреевич бережет до сегодняшнего дня. Лена шутливо называет ее свидетельством о бессмертии, ибо, если верить народной примете, тот живет долго, кого однажды уже похоронили.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Лена позвала:

— Ты долго будешь еще сидеть?

Владимир Андреевич захлопнул дневник, спрятал его в ящик стола, потянулся. «Да, уже пора спать. Как-то встретит меня завтра девятый?»

На другой день у Владимира Андреевича в девятом было два урока. Шел он туда волнуясь. Неужели все останется по-прежнему? Как же тогда быть?

Встретили, как обычно. Поднялись недружно. Он поздоровался, попросил их сесть, и сам занял свое место. Начал объяснять новый материал и радостно отметил про себя: слушают! Внимательно, не пропуская ни одного слова. Юра Семенов оперся подбородком на руку и не сводил с него голубых, с зеленоватым оттенком глаз. Нюся Дорошенко торопливо записывала то, что объяснял учитель. На красивом лице Люси Пестун отразилась радость, она как бы хотела сказать: «Ой, как хорошо, Владимир Андреевич! Я так рада, так рада за вас!» Настенька, сестра Юры Семенова, очень на него похожая, сидит, не шелохнувшись, и косит васильковым глазом на Женьку Волобуева, который пытается под партой листать какую-то книгу. Женька, наконец, обернулся, и Настенька показала ему кулак. Владимира Андреевича воодушевило внимание класса: он же умел говорить, когда его слушали!

В учительской в перемену появился возбужденный, хотелось сказать и Анне Львовне, и директору, и всем: прорвало! Нет больше глухой стены между ним и девятым. Нет! А впрочем, пока еще рано хвалиться, ведь это только начало.

Анна Львовна закурила. Папироску взяла двумя пальцами, далеко в сторону отставив мизинец. Владимир Андреевич подошел к ней, попросил:

— Дайте папироску.

— Помилуйте! — воскликнула географичка. — Вы же не курите.

— Один раз можно.

— Пожалуйста! — она из сумочки достала папироску, предупредительно зажгла спичку. Полюбопытствовала:

— Что же вас так взволновало?

Он чувствовал себя хорошо и попал в ее тон.

— Секрет.

— Вы сейчас из девятого? Тогда понятно. Опять неприятности.

— Наоборот.

— О! Тогда поздравляю.

Только на втором уроке, когда приступил к опросу учеников, заметил, что нет Липеца. Вспомнил: староста Нюся Дорошенко докладывала ему об отсутствии Бориса, но почему-то прослушал это сообщение. А сейчас заметил: «Камчатка» пустовала.

И он спросил:

— Почему нет Бориса Липец?. Кто знает?

Ответил Юра Семенов:

— Он выбыл из школы!

Выбыл? Почему выбыл? Но Глазков решил спросить после урока.

В перемену подозвал Юру Семенова, потребовал:

— Говори, что с Липецом?

Юра неопределенно пожал плечами. Белокурый, улыбчивый, он стоял, вытянувшись в струнку, то и дело поправляя под ремнем складки солдатской гимнастерки.

Что-то не договаривал, это было видно.

— Ты что-то скрываешь, Семенов.

— Да нет, Владимир Андреевич. Борис перевелся в другую школу.

— Перевелся? Почему?

Юра посмотрел на Глазкова и неожиданно рассмеялся.

— Ему Нюся Дорошенко суд учинила.

— Какой суд?

— На работе, в обеденный перерыв. Пришли почти всей бригадой, отвели в сторону — и давай, и давай. Борис еле вырвался. Прибежал злой, чертыхается. Я спрашиваю: «Ты чего?» А он: «Катитесь от меня колбаской». Я к Нюсе. Она жмурится только и говорит: «Юрик, все будешь знать, скоро состаришься». Настя тоже молчит. Что-то они ему там напели, это уж точно.

Нюсю Владимир Андреевич не стал расспрашивать: надо будет, сама придет и расскажет. Но он догадался: случилось это из-за последнего случая в классе, и втайне был доволен.

Через некоторое время перестала посещать занятия Люся Пестун. Глазков как-то перед началом урока спросил:

— Кто скажет, почему Пестун не ходит в школу?

Соседка Люси по парте ответила:

— Она болеет, Владимир Андреевич.

А Женька Волобуев, как обычно, не пропустил случая позубоскалить:

— Ты сама скоро так заболеть можешь!

Та парировала с веселой задиристостью:

— И заболею! Тебя не спрошусь.

Все засмеялись, улыбнулся и Владимир Андреевич.

— Но все-таки в чем дело?

Поднялся Юра Семенов.

— Разрешите, Владимир Андреевич?

— Давай.

— Сиди уж! — крикнула брату Настенька. — Без тебя не обойдется, да? Владимир Андреевич, мы вам сами скажем, только не сейчас.

— Пожалуйста! — пожал плечами Юра. — Мне все равно.

— Ладно, садись, Юра.

На перемене Нюся и Настенька отозвали Глазкова в сторону и сказали, что Люся ходить в школу пока не будет. Она ждет ребенка. Это было для него новостью.