Старшина, лежа на каменистой земле высотки и глядя на командира снизу вверх, думает о том, как хорошо, что судьба в такой трудный момент послала ему командира с железной волей.

На опушке леса стоит Анжеров и смотрит на скрытую ночной мглой высотку и иногда подносит к глазам часы.

А слева от шоссе в глубине леса на пеньке сидит майор Вандышев, курит в рукав и тоже не сводит глаз с той стороны, где маячит высотка.

Минутная стрелка подвигается к заветному рубежу. У подножия высотки зашуршали шаги.

— Стой! Кто идет?

— Связной от капитана Анжерова.

Называется пароль и пропуск. Осталось две минуты…

Одна…

— Пора, товарищ командир, — вырастает рядом с Вахтомовым старшина Ласточкин.

— Ракеты! — требует танкист.

Выстрел.

Красная ракета вспорола темноту. Не успела погаснуть, шипя, вонзилась вторая, потом третья — зеленая.

Снова все погрузилось во мрак. Противник на восточном берегу зажег подряд несколько ракет. Но тихо, ни выстрела. Успокоился.

Теперь скоро: две с половиной, две, одна с половиной, минута.

— Ракеты!

Опять взвились с высотки три ракеты.

Вахтомов со связным и своей ротой бросились догонять полк Анжерова.

Тишина лопнула. Первой кинулась в атаку колонна Рокотова. Загудел от выстрелов и криков лес: впереди — жизнь, позади — смерть!

А вот столкнулась с противником и колонна Анжерова.

С треском шлепнулись в лес первые мины.

— Скорее! — торопит Вахтомов. — Не отставать!

Уже над головами потянулись нитки трассирующих пуль, щелкают о стволы деревьев и о ветки разрывные пули. Лес поредел, расступился, запахло сыростью. Река недалеко.

— Скорее!

Во мраке уже различаются цепи. Почему залегли? Форсировать реку! С ходу!

— Ложись, танкист! — это Анжеров.

Вахтомов, переводя дыхание, плюхнулся на сырую траву — речка рядом.

— Почему задержка?

— Переправляется ударная рота! Сейчас поднимемся.

Ответ капитана заглушили разрывы — это ударная рота забросала гранатами окопы противника. Капитана будто подкинула упругая пружина.

— Вперед! Ур-ра! — капитан бросился в речку, побрел вброд.

— Р-р-ра! — отозвалось тысячью глоток. Взбурунилась река от тысячи тел и, казалось, вышла из берегов.

— Р-р-ра! — ревели атакующие, мокрые, злые, упорные.

Вахтомов бежал рядом с Анжеровым с пистолетом в руке и тоже кричал.

Зло цвикали пули, где-то позади рвались мины.

— Вперед!

Кто-то обогнал Вахтомова, кто-то рядом споткнулся и с криком «а-а!» упал на сырую землю.

— Вперед! Только вперед!

Первая линия окопов. Перепрыгнув, Вахтомов мчится дальше.

Вторая…

И вот он, лес! Что там? Но лес встретил атакующих спокойствием, спрятал их в своей прохладной темноте.

Бой затих. Но не остыли еще бойцы, переговариваются громко, смеются. Если смеются, значит все хорошо, значит удалось.

— С победой, танкист!

— С победой, капитан!

Углубившись в лес, построились, подсчитали потери. Недосчитались немногим больше сотни. Вахтомов оказался прав — фланги у десанта были жидкими.

Днем группа Анжерова и Рокотова сомкнулись в условленном месте. Вандышев стиснул Вахтомова в объятиях и прослезился.

Последний раз Вахтомова я видел в середине июля 1941 года в Ново-Белицах, что под Гомелем, на формировочном пункте. Он привел сюда весь отряд, который повел тогда на прорыв. Шли пятнадцать суток по лесам и болотам, выдержали десятки боев с фашистами, окрепли, закалились.

В Ново-Белицах отряд расформировали — у каждого была своя воинская специальность. Вахтомов получил назначение в танковый полк снова командиром взвода. Уезжал веселый, помахав на прощанье Вандышеву и Анжерову:

— Мы еще встретимся, друзья, после победы!

— Обязательно встретимся, сынок, — тихо проговорил Вандышев, помахивая фуражкой. Но Вандышеву победу увидеть не привелось — погиб через пять дней от бомбежки. Он даже не успел написать письмо в Ставку Верховного командования, в котором хотел рассказать о подвиге Вахтомова.

Где сейчас он, этот скромный, великой души русский солдат Вахтомов?

В Лесном он появился вскоре после войны в один из вьюжных февральских дней. С ним была девочка лет пяти. Небольшой облупленный чемоданчик составлял все его пожитки.

Со станции их привезла попутная колхозная подвода. Был он чернобородый, хмурый, с затаенной печалью в глазах. У дочки глаза глядели радостно и удивленно. Увидев черноволосого приезжего, кто-то из колхозников пошутил:

— Вот и грач прилетел. Значит, весна не за горами.

Так и приклеилось это прозвище к нему.

С давних пор на окраине Лесного пустовала избушка. Когда-то жила в ней бабка-бобылка. Бабка умерла, избушка опустела, покосилась, пялилась на белый свет темными окнами. Грач на первое время поселился у старика-конюха и принялся перестраивать избушку.

Работал обычно один, уверенно и остервенело. Сельчане посматривали на молчаливого Грача с недоверием, удивлялись его ловкости и сноровке. Больше всего недоумевали оттого, что Грач ни у кого не просил помощи. Иногда люди приходили сами — принимал, их молча, предоставляя им право самим выбирать дело по вкусу.

К весне избушка родилась заново, и Грач с дочерью переселился туда. Сердобольные соседки подарили новоселам кто что смог.

Поначалу разговоров о новом человеке в селе было много. Судили по-разному. Одни рассказывали, что бежал Грач от несчастной любви: будто бросила его жена с малюткой, а сама укатила куда-то с ухажером. Другие возражали, говорили: умерла жена. Третьи уверяли, что Грач был в плену, там и нажил дочку. Вернулся из плена, стыдно было ехать в родные места, вот он и поселился в Лесном — подальше от знакомых.

Но толком никто ничего не мог сказать. С расспросами к нему обратиться не решались: молчалив был человек, хмур, боялись его пристального, полного необъяснимой печали взгляда. Глаза у него были черные, проницательные, умные: повидали, видно, много.

Отделав свою избушку, Грач пришел к старику-конюху, который приютил его в трудный момент, и без лишних слов принялся перетрясать хлев и сарайку. За неделю сделал все по-новому. Старик заикнулся было о плате, но Грач в ответ посмотрел так хмуро, что старику стало не по себе. Махнул рукой: «Ну его, сумасшедший какой-то!»

Работал Грач за троих и в колхозе: работал плотником, ремонтировал фермы. И односельчанам помогал. К тому же оказался еще хорошим чеботарем. А поскольку в колхозе своего чеботаря до этого не было, то Грачу на нехватку заказов жаловаться не приходилось. Уважали Грача за золотые руки, не любили за нелюдимость.

Тень этой нелюбви, конечно, падала и на дочь Аленку. Ругали ее «нелюдимковой дочкой». Ребятишки в игры принимали ее неохотно. Так и росла Аленка застенчивой и молчаливой.

Дочь и отца связывала глубокая взаимная привязанность. Аленка с большим нетерпением ждала отца с работы. Приходил усталый, угрюмый. Но стоило ему увидеть Аленку — разглаживались на лице морщины, веселели глаза.

Укладывая дочь спать, он садился у изголовья, клал сильную руку на ее головку и рассказывал сказки и разные небывальщины: про Ивана-царевича и серого волка, про справедливых и злых людей. Так, со сказками, Аленка и засыпала. Росла она впечатлительной, восприимчивой ко всему доброму и злому.

А когда дочь засыпала, садился Грач чеботарничать. Почти каждую ночь соседи могли видеть в завешенных окнах избушки свет. Гас он только с первыми петухами. А утром вместе со всеми Грач был уже на ногах.

Постепенно к Грачу привыкли, привыкли к его тяжелому нраву.

Прошло много лет. Уже седина проступила в черных волосах Грача, уже Аленка стала чернобровой статной девушкой, когда в селе снова заговорили об этом странном человеке.