— Эй, эй, братишки, эй, говорит контрольная башня, на горизонте ментов ноль целых, ноль десятых. Можно залезать. Ну что, команда? Что там внизу?! Заснули? А ну, сражаться! В сексе евросоюзников не бывает, в сексе пока еще границы!

Из контрольного кукушкиного гнезда, как с морского маяка, видно, что к конфликту только что подключилась вся из себя вялая Эстония, но уже лежит, потому что Россия врезала ей домкратом по башке. Великое все-таки это изобретение, домкрат. Немцы и голландец, в общем, уже опускаются на колесо, так что на западном фронте без перемен. Этим пользуется Россия, численно превосходящая силы противника, потому что их человек пять, а Украина и Молдавия остаются на поле боя и просят о перемирии. Просить-то Украина просит, а сама уже наверху и стреляет, такая вот она, Украина! Го-о-о-ол! Го-о-о-ол! Какая подача, прямо в пиз… а впрочем, нет, все же нет, все же мир, будет заключен мир… А ведь было так близко, совсем близко.

— Здесь неспокойно, в любую минуту жди налета, идем в лесок! На полевые учения!

Я соскальзываю вниз, вау! В лесок так в лесок, мне всегда природа нравилась, даже был у меня когда-то аквариум в детском доме, пока кто-то не налил туда жидкости для мытья посуды «Людвик» и не сварил кипятильником тех рыбок, которых на тот момент не успели сожрать другие.

Но здесь — упс! Маленькая неприятность, потому что лес закрыт[61]. Уже седьмой час вечера, капут. Бал здесь правят элементарные частицы. Тук-тук! Стучусь в сетку, которой огорожен лес. Но Толстый Болек знает, где в сетке дырка. Вот она! Алло! Тихо ты, сука! Алло! Эй! Парни, как же я вас люблю!

Он затыкает мне морду грязной лапой, снова чувствую запах бензина и лысого, которого он этой самой лапой гонял. Слегка поранились о проволоку, но прошли, а там — помойка! Дальше — чисто, видать, только через сетку, свиньи, бросают. Целая куча пластиковых бутылок, пивных банок, ложусь на старый матрац, из которого торчат пружины, ложусь как принцесса на помойке. Расставляю ноги и чувствую, как украинцы, наконец, без проблем входят, а над самым моим лицом стоит араб. Капает со всех сторон.

— Хабиби, — шепчу я ему, — о, какой у тебя зеб! Я — шармута, а это — моя кусемек.

И тогда происходит вот что: я встаю на колени, а на высоте моей головы болтаются пять членов. Одни пекаэсы и сундуки, зато сзади надсаживает бочка. Делаю немножко одному, немножко второму, а третий вылезает на свет ночной из черной кожи, как гриб из лесной подстилки. И не знаю, цистерна это или нет, короче, незнакомый. И что-то как-то не заладилось у меня с ним, как будто он из порношопа, выглядит как из латекса. Погоди, думаю, сейчас мы тебя выведем на чистую воду… и — хвать его зубами! А он — ноль реакции. Смотрю вверх: все у него под черной кожей, а лицо — в черном мотоциклетном шлеме. Ах ты… Так это ж, небось, Черная Грета свой искусственный член на меня наставила, чтобы потом рассказывать, как королева Марго ей отсосала! Я справедливо допускала, что ей известна моя тайна. И тогда я хватаюсь за этот член, который в темноте самым приличным кажется. Подозрительно породистый и светлый, дергаю, а тут уж и украинцы кричат от удивления: «Шо? шо це таке?», и русские голосят: «Ой, ой», и немцы спрашивают: «Was ist los mit diesem Schwanz?»[62] A я, как источник и главная составная часть образовавшегося здесь вавилонского столпотворения, стою с оторванным членом в зубах, как собака с костью, на четвереньках, пытаясь вставить его себе меж ног.

— У нас в Польше и не такое увидишь… — объясняю я невинно, будто на экскурсии. — Так бывает каждый раз, когда Шварце Гретхен встревает!

А теперь эта шалава мстит мне и шепчет сквозь зубы: «Видела я, что ты в сортире про меня написала», — и одним движением руки срывает с меня рыжий парик! Бросает его в грязь, вырывает у меня изо рта искусственный член с искусственными яйцами, прячет его назад, в штаны, застегивает харлеевские молнии, сплевывает жвачку в лужу, неэкологически засоряя лоно лесной природы, и смывается. Лес онемел, приборы из бора мягко опали. Несколько русских, к сожалению, узнают меня, но это всего лишь сундуки, а сообщения сундуков всерьез не принимаются. И тогда я кричу русским:

— Это всё немцы натворили! Это всё из-за грёбаных фрицев! Это немка была, лесба ихняя! Бей ее! Бей ее! Русские, поляки, отомстите за славянку! Польшу у вас на глазах немец поимел! Бей гадов немцев! Немцы напали! Это они все эти латексы, эти «Beaty Use»[63] придумали! Это всё их темные делишки! Deutsche Arschloch![64]

Несколько русских пустились за ней в погоню, кое-кто остался. И тогда на первый план вышли Молдавия и Румыния. Но я убегаю.

Оказывается, что не я одна. Здесь, в этом лесочке, вообще творятся чудеса. Слушайте внимательно, потому что другого такого случая вам больше не представится. В нескольких метрах от нас, в кустах, стоит трансвестит, но какой! Обычный мужчина, парень, спортсмен, баскетболист, короткая стрижка, накачанный, высокий, мужественный, как экстракт из яиц быка, вот только на это свое мужское волосатое и вообще тело надел что-то такое, что бывает в балете «Лебединое озеро», короткую такую, жесткую белую юбочку, пачку, и корсетик. Правда, ведет себя как стопроцентный мужик. Рядом с ним старикан с сумкой и усами, а еще молодая девушка, одетая, как из приличного дома, в темно-синюю юбочку, белую блузочку, в косичках, гольфиках, типа — иду, мамочка, на урок религии… Что здесь произошло? Баскетболист из «Лебединого озера» в юбочке-пачке и корсетике наяривает сзади старикашку. Но это еще ничего, потому что вершина извращения то, что потом девушка, выглядящая первой ученицей, и этот старый пидор светят баскетболисту в задницу пульсирующим фонариком со сменными цветами, он ее к ним выпячивает, а юбочка у него стоит вертикально. И ничего не происходит, только светят ему в самое очко и по-деловому обсуждают увиденное, просто консилиум какой-то. Я подглядываю, подхожу из-за кустов, и тогда этот баскетболист очень по-мужски, агрессивно, низким голосом говорит мне: «Вали отсюда!» Представляете?

Смена декорации. Обычная лесная поляна. Я раздвигаю кусты, и моему утомленному взору открывается такая сцена: четыре человека обоего полу. На поляне той есть пригорок, поросший мхом и вереском. Ну и эти трое мельницу крутят, а четвертому отставку дали, и этот четвертый, этот исключенный, спокойно себе по пригорку лазит вокруг них и грибы в сетку собирает, посвечивая фонариком…

И тогда только я замечаю: надо мной лиса. То вижу, то не вижу, то вижу, то не вижу, потому что все это в пульсирующем свете фонарика. Ой, что-то плохо вдруг мне стало… Потому что лиса расстегивает ширинку в костюме. А тот, что в лисью шкуру спрятался, бросается на меня! Не снимая даже рыжей рожи с головы своей. Целует меня страстно этим своим продолговатым рылом с картонными зубками. Лакированными.

— Эй, ты, лиса! Не кусайся!

А она кусает да кусает меня в шею, подминает меня своим телом, сметает своей трубой с этого света; начинается извержение супервулкана, оргазм, и, съеденная лисой, я теряю сознание.

Чтобы понять, почему при виде лисы я испытала ощущение дежавю, надо вернуться к тому дню, когда я с велосипедом «Вигры-3» под Щецином стояла утром со старательно выведенной на картонке надписью «Америка», и меня подобрал псих, которого просто трясло от смеха, как будто кто ему пустил не «Лето с радио», а какую-то особенную юмористическую программу специально для психов. В перерывах между этими его взрывами хохота я узнала, что едет он со своим курятником до Свиноустья, а оттуда на пароме — прямо в Истад. Мне же этот самый Истад показался Америкой, потому что начинался он на «Y» — «Ystad», как «York»: пальмы, открытые авто, ковбои в темных очках. Потом мне не раз случалось возить туда говядину: желто-голубые бараки, рахитичные северные кустики и дождь, паралитики на своих колясках ездят с пледами на ногах.