Точняк, ее святой объявят на этих факультетах, и быть ей св. Ролькой с заставы, изображенной на картинах с плюшевым мишкой в руке и взором, устремленным ввысь, покровительницей тревог, хлопот и переездов.

В тренажерном зале подходит ко мне особа, которую я называю «Пани Киска». Худая блондинка, в облегающем, как у фигуристок, черном трико. Только хвоста не хватает! Ловко, как кошка, подкрадывается, ждет, когда я начну упражнения со штангой в маленькой комнате с зеркалами и матами, прислоняется к стене и заводит разговор на тему макияжа. Что я, дескать, так вспотел, аж свечусь весь…

— А пудру вы не употребляете? Понимаете, пан Михал, скажу вам по секрету… Вы столько путешествуете, по всему миру: то в Берлин, то в Цюрих, то в Будапешт… Вы должны такие вещи знать… Что на Западе и мужчины красятся. Не так, чтобы было заметно, но понятно, что накрасился. И ничего не докажешь. Я сейчас сдаю одному такому шведу комнату, у нас работает, в какой-то фирме, шефом.

— Шеф — и снимает комнату? — Я смотрюсь в зеркало над умывальником, действительно, весь лоснюсь, как яйца у кобеля весной…

— Мало ли что, может, еще не дослужился, может, ему наплевать, или у фирмы не получается здесь нормально развернуться… Тихий такой, как будто и нет его. Только нахожу я однажды в ванной фирменный пакет из «Сефоры», а внутри вот что: купил он себе пудру, тушь для ресниц, крем от Кристиана Диора, крем под глаза и что там еще? Крем под глаза, тушь… А, вот — и еще такую кисточку волосяную купил для щек… так там было написано… из волоса китайской козы или что-то вроде этого. В общем, немного купил. А счет аж на четыре тысячи злотых!

— Дорогая моя, если они в этих шведских фирмах по пятнадцать тысяч евро зарабатывают. А Майкл Джексон сказал в каком-то интервью, что расходует на макияж по четыре тысячи в месяц, к тому же долларов!

— Только от меня не скроешься! Ну вот, притаилась я на кухне и смотрю, как будет выглядеть этот швед, когда придет яйцо варить. Выходит и правда, гладкое такое лицо, золотистое, но не видно, что накрашенное. Просто красиво выглядит, не захочешь, а подумаешь, что сам по себе человек такой красивый. Загорелый, четкие черты лица. Мне аж завидно стало…

— А приятель какой-нибудь к этому шведу не заходит?

— Само собой, — и смеется.

— Раз вижу: полетели все сосалки с дюн, кубарем на пляж, голые, с трусами в руке, по двое, прямо в воду сигают. Вся познаньская колония, что в конце пляжа расположилась, молодые, которые пиво пили, тоже бегут вниз. Будто кто собак в кусты спустил. Будто от этой жары лес сосновый, в который дюны уходят, загорелся. А это пограничники. При полной выкладке. У меня уже в голове — бежать в Швецию, вплавь! Мы ведь как-никак евросоюзники…

А пограничник кричит: «Не видите, здесь таблички, что все запрещено, и другие таблички, что здесь клещи, и третьи — беречь зеленые насаждения, потому как каждое растение на дюнах человеческой рукой посажено? И десятые таблички, что здесь военная территория, может, даже заминирована! И что штраф».

А мы как раз с дружком того… Под деревцем… Нет спасенья… Да только рядом старуха какая-то за нами из кустов подглядывала и так была этим увлечена, что не заметила, как попала в их руки. И стоит на своем, что, мол, за нами подглядывала… А они:

— Документы!

Она:

— Не видите разве, господа, что я здесь в чем мать родила?

Послал я одну Пенсионерку в Мендзыздрои за сигаретами, газетами и минеральной водой, вторая сама пошла обедать в Любиево, в заведение «Сполэм» (специально для нее коммунистический заповедник устроили в лесу), а я — к блондинчику! Стоит он, значит, за кустом, соблазняет меня, голый, как в раю, все тут Адамы, и все, хоть бог знает сколько нагрешили, не стыдятся наготы, не чувствуют себя нагими — где ж она, нагота, если все законно голые? Здесь все открыто всеобщему обозрению. Нет запрета — нет и греха. Стоит себе и стоит. И не подходит, хоть я демонстративно место ему на одеяле оборудовал, сигареты, кремы убрал и расправляю одеяло, расправляю… Наконец он подошел, встал в полуметре… и чего-то там говорит. Говорит, а сам рукой себя ублажает. Но как-то вяло. Будто волосы ерошит или собаку гладит. А молодой такой, красивый, с желтой гривой, но какой-то запыленный и вроде как молодой, но в возрасте, вроде красивый, но какой-то потасканный (синяки на ногах, шрам от аппендицита). Вскоре выясняется: бедный.

Он беден — так начинается его история. Как зовут — не говорит, но есть у него дочка (!) Оливия (красивое имя). Сейчас пособие у него отобрали по какой-то там причине, не очень понимаю, по какой. Вот-вот отключат газ. Какие-то анонимные «они» все время что-нибудь у него отбирают, отключают, повсюду подстерегают. Живет он где-то под Щецином, и сегодня или вчера приятель из Мендзыздроев сказал по телефону, что даст ему сто злотых, но приехать за ними он должен сам. Вот он и приехал, автостопом. Оливию поручил соседке. Путь, который на поезде занимает два часа, он проделывал с пяти утра до двенадцати дня, от одной деревни до другой плюс два часа ожидания в пыли и на жаре. Без толку, приятель его обманул. А блондинчик потратил на эту вылазку последние гроши. Теперь те самые «они» отключат ему газ и хозяйка выставит за дверь («они его выставят»), и опять он окажется бездомным с малышкой на руках — раз уже так было. Дошло до того, что сегодня он ходил от дома к дому в Мендзыздроях и Христа ради просил один хотя бы злотый, но, конечно, никто ему ничего не дал, потому что там попрошаек полно, не говоря уже об уличных музыкантах, художниках, мимах… Не пробовал ли отдать Оливию в какое-нибудь учреждение? Пробовал, но не хочет, приберегает это на крайний случай. А что с матерью? Она слышать о ребенке не желает.

И все это он рассказывал, постоянно сам с собой забавляясь, но как-то вяло! Будто против воли, рассеянно. Вот я и говорю ему:

— Здесь можно хорошо себя продать!

— Нет, это должно быть по любви…

Что ж, если эта его любовь так выглядит, что он сам с собою, да еще вяло и без настроения, то я, Маркиза, интереса к ним не испытываю! В конце он поблагодарил за внимание и попросил денег. А я ему ничего не мог дать, потому что, следуя старому (с заставы еще) принципу, не беру с собой на пляж деньги, чтобы не украли, пока я на дюнах (ключ у меня на шее), ведь если некому будет посторожить мое место, как идти купаться? Я всегда на Большой Оркестр Рождественской Помощи[31] даю, но сегодня нету! Тогда он еще раз поблагодарил за внимание и снова пошел на дюны. Вскоре я увидал, как он стоит на их «вершине» в кустах и ублажает себя, но как-то вяло, будто собаку гладит! Да еще и озирается, нет ли где «их» поблизости.

Будь что будет, пойду по пляжу в сторону Мендзыздроев, может, подцеплю еще кого, потому что, думаю, с этим блондинчиком у тебя облом… Ну вот, наконец! Наконец! Наконец! Наконец! Красавчик! Какой красавчик! Блин, одет по-спортивному, ой, какой… Подключай, Маркиза, все свое искусство обольщения, подключай прямо сейчас, потому что он на тебя оглянулся… Первое правило в таких случаях: ни за какие сокровища не показать, что котик тебе понравился! Немного замедлить шаг и только. Не оборачиваться, не глазеть! Пусть он тебя завоюет. А то, если броситься ему на шею, он подумает, это какое-то старое чучело, которое уже берет все подряд, даже не присмотревшись. Я, стало быть, нос вверх, замедляю ход, не оглядываюсь, иду. Задницей стараюсь не вихлять, насколько возможно распрямляюсь, соответствующим профилем (левый получше) к нему поворачиваюсь, живот втягиваю, что-то с песка поднимаю, потом бросаю, банку по-мужски пинаю. Обошел меня, оглядывается. Боковым зрением вижу: лет тридцать… Спортивный. А я сигаретки тонкие из плавок достаю (потому что голышом я только в дюнной ложбинке) и демонстративно сажусь на песок. А сейчас, в соответствии со всеми известными мне правилами игры, он тоже должен сесть, в нескольких метрах от меня, и время от времени бросать взгляды. А те, что поизвращеннее, лезут сразу. Курю, а у самого руки аж трясутся от одной лишь мысли о добыче, такой легкой, такой сердцу моему милой… И тогда Красавчик допускает ошибку номер восемнадцать. Чтоб его черти взяли! Садится, но далековато и в таком углублении, что весь в него уходит, не видать его, да и сам он не может глазками постреливать! Ну знаю, что близко, а дальше-то что? Он сам в ложбинке этой уже раз сто, наверное, понял, что допустил ошибку номер восемнадцать, да только неудобно ему сейчас вставать, повода нет. А красивый! Джинсы в руке нес, наверняка их себе под голый зад подложил и уселся своей волосатой рыжей жопой. Небось, елозит там, да только без толку, потому что дюной прикрыт полностью. А мне тоже неудобно, потому что кадреж кадрежом, но мы делаем вид, что незнакомы, что все это только случайность, потому и будоражит. Не в кассу мне как-то встать, задницу поднять да подойти. Вижу, дымок из его ложбинки идет. Никак, знаки дымом мне подает? Ах, как бы мне хотелось уметь дымом написать в воздухе слова любви, но моя сигарета давно погасла (и раз — в коробочку; я не сорю!). Через пятнадцать минут мне становится все равно, удобно, неудобно, в конце концов направляюсь туда поверху, смотрю — а там пусто! Исчез! Только просиженное в песке место. Но как? Если бы он встал и пошел по пляжу, я бы его заметил! Вверх должен был пойти, в дюны. Битые полчаса прочесывал я территорию, никакого результата, как в воду канул! Фата-моргана…