— А я Яцека-Цыгана видела…

— Я вам вот что скажу: чтобы актером быть, надо что-то иметь в себе от обезьяны, вот так я думаю, чтобы людям показываться…

— А мне бы хотелось…

Тук-тук! Кто там? Глухая Баба.

— Вот вы сюда приезжаете, вы тут у нас жилье снимаете, живете, ладно. А вы знаете, что здесь у меня постоянно одни одинокие мужчины селятся, снимают квартиру, с мая по октябрь?

— Например, кто?

— Чего?

— Например, кто!!!

— Что вы говорите?

— КТО, НАПРИМЕР?!

— Ну, например, этот, из Быдгощи, к которому художник известный заходит…

— Какой художник?!

— Чего?

— Какой художник?

— Как?

— Который?

— Э-э, господин хороший, вы тут все одним миром мазаны, вы тут все на этот пляж нудистов, думаете, я не знаю, вы тут все художники…

— А вам известно, что я тоже художник? Вам известно?

— А известно, я ведь о чем речь веду — вы все тут художники…

— А вот и нет, я книги пишу…

— Чего?

— Я художник, потому что пишу книги! Художник слова…

— Такие, что ль, книги? — И тут Глухая Баба делает рукой неприличный жест! Вот, мол, какие твои книги…

Панночка служила во властных структурах, в учреждениях, устраивала в коммунистические времена теток на работу, давала талоны на бесплатные обеды, когда жизнь стала тяжелой и тетки впали в бедность.

— Они там отбивные уминали за милую душу.

Добрая была женщина, но на эти дела жутко падкая. Часто помогала задаром, а бывало, что требовала за это секс. И все коммунистическое правление дружила с Дианой и с Калицкой, постоянно то одну, то другую куда-нибудь устраивала. Например, пристроила Калицкую к цыганским оркестрам (Калицкая: «Я у всех цыган отсасывала, только они ведь не моются. Боже! Вообще!»)

Панночку телки убили в квартире. Семьдесят колотых ран, к стулу была привязана. На похоронах ползаставы (полный автобус подъехал к учреждению), все плачут, такая она была добрая, но когда настала пора петь «Дева благородная и благословенная…», «Дева непорооочная» — тут уж тетки не удержались и в смех: ну какая из нее непорочная!

Расскажу я тебе, Михаська, о Калицкой, но если она узнает, что я все это рассказала, обещай, что дашь на зубы! Скажи, что дашь на зубы, если мне этот сукин сын выбьет, чтобы я себе в Германии фарфоровые вставила!

В Большом Атласе Польских Теток, на странице, посвященной Калицкой, в правом нижнем углу щерится череп. Ядовитый гриб, хоть и может привлечь вас аппетитным видом улыбчивого опрятного пожилого господина, но потом через месяц вас найдут в ящике для белья! Если она идет через парк в белом пальто и шляпе, каждый подумает: солидная дама. А час спустя встречаешь ее в благотворительной столовке в очереди за дешевым супом.

Не дай бог, прицепится к тебе, когда ты пойдешь с каким-нибудь барсиком через парк, — сладкая такая, как кондитерское изделие коммунистических времен. Сразу пошлет тебя за сигаретами, за чем-угодно, за газетой «Нет», за батарейками, а твоего барсика станет расспрашивать и, как только сообразит, что он ничего о тебе не знает, так и ляпнет ему:

— Ты и вправду с этим чучелом водишься? — в смысле: с тобой. Погрустнеет и наклонится к его уху, будто горькую правду против собственной воли вынуждена открыть, ради спасения его жизни. — Не хочется говорить тебе, потому что ты сюда с этим человеком пришел, а он за газетой, за батарейками отправился, но… — тут она к его уху еще больше льнет, — не порть себе жизнь, парень… Не порть себе жизнь, ты ведь не знал, что это худшая из потаскух, хуже и не найдешь. Потаскуха больная, бедная, в семидесятые годы каждый от нее что-нибудь да подхватил — когда тебя, парень, на свете еще не было, она уже третий раз с сифилисом лежала… Ты лучше со мной водись, — так вот скажет, чтобы только этого молодца тем же вечером и заполучить. А как ты вернешься с той батарейкой, столь изощренно ею измышленной, снова сладкая-пресладкая, потому что уже успела яд в его ухо влить.

Сидит, сука, на лавочке, дружелюбно так улыбается, говорит о Фредке:

— Хороший все-таки человечек, эта наша Фредка, до чего же важно быть добрым человеком…

А какие-то молодые телки, что из дома сбежали, смотрят на нее, как на икону, и ни на секунду не задумаются, с кем связались…

Калицкая тогда жила у Дианы, все ждала ее смерти, надеялась, что та оставит ей квартиру. С чего-то эта сучара втемяшила себе в башку, что Диана ей эту квартиру (запущенную, там грибок был) оставит. Хорош расчетец, если учесть, что у Дианы была семья, которая Калицкой фиг бы что оставила… А та по ночам наряжалась Панночкой, потому что знала, что у Дианы больное сердце, и говорила:

— Ну иди ко мне, иди, иди…

В простыне или нет, точно не скажу, как она этот призрак Панночки изображала, но дрянь жуткая. Она с востока сюда приехала. Сначала в Варшаву, там она воровала, отсидела, потом снова воровала и, когда уже земля стала гореть под ногами, к нам, курва, приехала. В Варшаве, например, у телка одного проживала. Телок сделал вид, что вышел из дому, а сам спрягался и смотрит, что сука сделает, а та, само собой, уже копается во всех ящиках! На какое-то время вернулась назад, на восток. Потом опять ее сюда принесло — от ментов спасалась. А в Германии сколько обуви натырила! До сих пор еще, хоть и живет, сука, в крайней нужде, помощи ни от кого, но тряпки и обувь на ней из самых дорогих. Удивляются тетки, откуда, но только не те, кто ее знает. Мне еще Анна говорила:

— Она ведь не то что ботинок, она и пальто сумеет вынести, любое! Конечно, не из такого магазина, где на товаре электронные метки, но разве мало других, где дорогие вещи продают без этих меток? Правда, она, сука, может ножничками метки повырезать, но она не из того поколения (как, например, Пизденция, есть такая), и на эти электронные штучки-дрючки мозгов у ней не хватает. И хоть деньгами Калицкая небогата, но если что где плохо лежит, всегда выберет из всего магазина самое дорогое… Но когда идет за бесплатным обедом (его-то ведь не украдешь), за пособием, думаете, на ней эти краденые сапоги, высокие, лоснящиеся, из крокодиловой кожи? Нет, эта сука такой нищенкой прикидывается, в шапке с помпоном, в обносках… Одним словом, артистка!

Недавно приходит Валентина на заставу:

— Калицкая с ума сошла, Калицкой моча в голову ударила, какие-то голоса ее зовут, а она говорит — «отвали», срывает листья с деревьев в парке, ест их, образки повсюду на деревьях поразвешала, короче, спятила!

— Это точно, потому что хочет пенсию себе продлить.

— Ну да, пенсию.

— Потому что у нее пенсия по слабоумию, и как раз заканчивается.

Или такая сучища Тоська, что торгует шаурмой под виадуком, так Калицкая иногда к ней заходит в обеденную пору и что на землю с этой шаурмы упадет, то Калицкая собирает в какую-нибудь булку и ест вместо обеда. Что-то там Тоське за это порасскажет, похабалит, потому как Тоське страшно скучно весь день эту шаурму в одиночку продавать.

Привезла из Рейха какие-то дешевые подделки духов и здесь на рынке по десять злотых продавала, но от самой всегда чем получше пахло. Вот какая сука.

А искали ее постоянно, постоянно искали, за варшавские еще делишки. Даже ночью, гады, парк патрулируют. У нее ведь как получалось: кого-нибудь ночью снимет, отсосет и, конечно, брюки ему спустит аж на ботинки и давай дрочить, а сама уже карманы чистит, потому что клиент больше не чувствует своих брюк. А один мужик попался: отдоила она его, он ушел да вскоре заметил, что нет бумажника, ключей, ничего нет, потому что сука у него все выгребла — благо ночью в парке аж сине от милиции, так он сразу остановил патрульную машину и говорит, ничего не поделаешь, так, мол, и так, признаюсь, я гомосексуалист, такой-то и такой-то (Калицкая) здесь под кустом меня дрочил, брюки мне спустил и все из карманов повытаскивал… брр, я бы в жизни ментам не доверилась, но этот решился. А они: «Который из них?»