— Поедешь в отпуск. Возвратимся в базу — подашь докладную.

Теперь я не мог дождаться того дня, когда покажется знакомый Херсонесский маяк и огни Инкерманского створа приветливо вспыхнут в глубине бухты.

Еще до возвращения в базу меня вызвал командир корабля. Мне не приходилось говорить с капитан-лейтенантом Арсеньевым. Мы, матросы, обычно имели дело с командирами своих подразделений и в крайнем случае со старпомом Зиминым, которого с легкой руки Косотруба прозвали Черноморским крабом. Этот пожилой капитан 3-го ранга, придирчивый до мелочей во всем, что касалось службы, никогда не повышал голос. Был он скуп на взыскания, справедлив и заботлив, и все-таки его боялись больше, чем самого командира корабля.

В каюте Арсеньева я застал Черноморского краба и замполита Батурина. Командир был в хорошем настроении. Ночью мы ходили в торпедную атаку, «потопили» транспорт и первыми стали на якорь на Феодосийском рейде. Все это было в мою вахту, и, кажется, я не подвел.

Арсеньев спросил, как мне служится, усадил у своего стола. Под стеклом у него лежала фотография: молодая женщина держала за руку девочку. Они стояли на берегу, а вдали угадывались очертания Константиновского равелина. Они ждали корабль.

Капитан-лейтенант заметил, что я смотрю на фотографию.

— Жена с дочкой! — сказал он. Потом посмотрел на меня и спросил с какой-то очень молодой улыбкой: — А вообще-то говоря, прав был адмирал Макаров: «В море — дома». Так?

— Так-то так, — окая по-волжски, заметил замполит, — а мать вы не видели давно и, пожалуй, не грех бы повидать.

— Разрешите? — обратился к командиру старпом и тут же внес ясность: — Штурман доложил, что вы отлично несете службу, попутно изучаете штурманское дело, и командир корабля решил предоставить вам внеочередной отпуск на две недели.

В Севастополь мы на этот раз не вернулись потому, что был получен приказ идти в район Батуми. Утром мы отдали якорь на Сухумском рейде. На отлогом берегу застыли, как театральная декорация, пальмы и бананы. Хорошо были видны купальщики на пляже и арба, запряженная двумя черными буйволами, которая въехала прямо в море.

Где-то здесь совсем рядом живет моя мать. И она не подозревает, что я так близко! Но мне до нее ровно вдвое дальше, чем до Севастополя. Надо вернуться туда и потом ехать в Сухуми. Попросить увольнения до вечера? Нельзя. Корабль может сняться с якоря в любой момент.

Стояла изнуряющая, неподвижная жара. Металлические поручни обжигали. Вода в бачках нагрелась и нисколько не утоляла жажду. Все мечтали только об одном — искупаться.

Перед обедом раздалась долгожданная команда:

— Рубить стойки!

Вдоль борта расстелили джутовую дорожку, потому что на раскаленную палубу невозможно было ступить босой ногой. В одних трусах мы выстроились в шеренгу, положив у своих ног бескозырки. Но выкупаться мне не удалось. Вызвал Шелагуров.

— Через час пойдет барказ в Сухуми, — сказал он. — Едва хватит времени для оформления документов и на сборы.

— Куда?

— Вот непонятливый! Чем ехать поездом из Севастополя два дня — сразу окажешься здесь. Живо — в корабельную канцелярию, а оттуда к старпому!

Капитан 3-го ранга Зимин внимательно прочел мой отпускной билет и поставил внизу замысловатую закорючку.

— Возвращаться советую через Поти. Зайдете к оперативному, возможно, будет оказия в Севастополь. Смотрите не опаздывайте ни на сутки, — напутствовал меня старпом. — Тридцатого июня доложите о прибытии.

В барказе меня уже ждали матросы во главе с боцманом Бодровым, громогласным хозяином полубака. Он славился тем, что десять раз подряд поднимал одной рукой двухпудовую гирю.

— Везет, же людям! — добродушно сказал мичман Бодров, когда я спрыгнул в барказ.

— Да, погуляет! — мечтательно заметил краснолицый комендор Клычков, которого на корабле прозвали Самоваром. От жары его физиономия лоснилась и сверкала.

Высоко над нами, на площадке трапа, махнул рукой вахтенный, Бодров крикнул: «Отваливай!» — и поднес ладонь к козырьку.

Уже на берегу, преодолев песчаную полосу пляжа, я увидел с пригорка наш лидер. Курортницы в ярких купальных костюмах, абхазец в мохнатой папахе, черномазые ребятишки — все они смотрели на лидер и радовались, что удалось увидеть так близко военный корабль. Для них он был воплощением какой-то чужой, незнакомой жизни, может быть трудной и опасной, но очень красивой. А для меня это был просто дом. Обжитой, знакомый. Дом, где живет моя семья, принявшая меня как брата в трудное для меня время: и немножко смешной Каримов, и весельчак-гитарист Косотруб, и придирчивый, добрый старикан Зимин, и, конечно, мой штурман Шелагуров, проложивший для меня единственно верный в жизни курс.

Я пристально вглядывался в корабль. Сквозь слепящую завесу солнечных лучей я видел, как что-то сверкнуло на ходовом мостике. Вероятно, это наш командир Арсеньев смотрит в бинокль на берег. Командир, которому доверен весь этот большой дом, все заклепки, все винты и все человеческие сердца. А на берегу его ждет молодая женщина с девчонкой, и, конечно, они не понимают того, что ясно каждому из нас, от командира корабля до краснофлотцах в море — дома…

Вспоминая недолгие дни в Сухуми, раньше всего вижу себя шагающим по каменистой дороге. Я иду быстро, но время идет еще быстрее. Все чаще смотрю на часы, но не разрешаю себе перейти с шага на бег, потому что знаю: выдохнусь, а до аэропорта еще далеко. Кончается аллея эвкалиптов. Теперь солнце бьет в меня прямой наводкой. Белая форменка промокла, струйки пота текут по лбу и щекам. Мелкие камешки хрустят под ногами, иногда попадаются более крупные. С ходу откидываю их носком серого от пыли ботинка. Ненавижу знойную дорогу, отделяющую меня от самолета, не позволяю себе думать ни о чем, кроме дороги. Ее нужно отталкивать назад каждым шагом, не дать ей победить меня. И она меня не победит! Я иду, не снижая, темпа, все в том же ритме, шаг за шагом, километр за километром. Дорога начинает покачиваться. Понимаю: кружится голова. Может быть, присесть прямо в пыль и отдохнуть одну минуту. Одну минуту — не больше… Нельзя! И я иду.

Это было не начало, а конец. Примостившись в переполненном самолете на каком-то ящике, вспоминаю все сначала.

Сначала был дом под склоном горы и виноградник.

Я не верю в предчувствия, но, вероятно, существует нечто, не познанное наукой, какая-то радиосвязь между близкими людьми, у которых сознание настроено на одну и ту же волну. Мать нисколько не удивилась моему появлению. Она радовалась и волновалась, но удивлена она не была.

— Я знала, что ты придешь. А когда увидела корабль — они редко бывают здесь, — я сказала дяде Мише: что Алешкин корабль.

Михаил Андреевич, длинный, седой, в парусиновой блузе и в чувяках на босу ногу, сидел за некрашеным столом, положив на него свои большие осторожные руки садовника.

Мы никогда не видели друг друга, и я показался ему похожим на мать, а дядя мне — на Колю, если бы ему прожить еще лет сорок, а потом сделать негатив: лицо темное, а волосы белые. И тут мне стало страшно: наверно, негативом было его лицо среди расплавленных обломков самолета.

— Чудеса! — сказал Михаил Андреевич. — Ведь она и верно говорила утром: «Вот Алешкин корабль!»

Он взял ножницы, нахлобучил войлочную шляпу и пошел на виноградник. А мать села за стол на его место и смотрела на меня так, будто я только утром ушел в школу, а сейчас вернулся. Весело и спокойно она убеждала меня, что все будет хорошо. И вовсе не беда послужить простым матросом. Зато увереннее буду потом носить командирский китель.

Теперь я уже не спрашивал, не жалеет ли она, что все трое мужчин в нашей семье стали военными. Мать сама запомнила, как объяснял нам отец, почему он военный: «Лучше бы, конечно, делать вещи — столы, паровозы, мосты. Но пока есть на свете болезни — нужны доктора. Пока есть слово „война“ — нужны солдаты. Когда-нибудь не будет ни войн, ни болезней».