Монтэгю не отказался бы пробыть здесь вместо двух дней еще одну-две недели. Его заинтересовала здешняя жизнь и обитатели замка; все, кого он встречал, занимали видное положение в светском обществе, а некоторые и в деловом мире, и трудно было представить себе лучшую возможность их изучить.

Монтэгю осмотрительно и не спеша обдумывал дальнейший план действий. Принимая участие в играх, слушая сплетни и болтая, он ни на минуту не упускал из вида своей настоящей цели— завоевать место в деловом мире. И он выискивал людей, которые могли бы дать ему представление об этой стороне нью-йоркской жизни. Поэтому, когда миссис Смит заметила, между прочим, что среди гостей находится Вэндэм — руководитель одной из крупнейших страховых компаний, его это очень заинтересовало. «Фредди» Вэндэм, как называла его эта леди, имел большой вес в финансовом мире; и Монтэгю решил, что знакомство с ним будет определенным сдвигом в осуществлении его планов.

Первоклассные стрелки, игроки в поло и знатоки лошадей, умеющие править запряженной четверкой, все это прекрасно, но ему необходимо позаботиться и о своем заработке. Он начинал уже опасаться, что это не так-то просто, поэтому страшно обрадовался, когда случай неожиданно столкнул его с Вэндэмом и Зигфрид Харвей их познакомил. Тут Монтэгю пришлось испытать потрясение, самое сильное за время пребывания в столице.

Фредди Вэндэм интересовался выставкой лошадей; он сам представил на эту выставку несколько превосходных экспонатов из своих конюшен, и не было ничего удивительного, что с Монтэгю он разговаривал преимущественно о лошадях. Монтэгю обратил внимание не на это.

Его манеры, весь его облик поразили Монтэгю. Вэндэм оказался модным светским щеголем с утрированными и жеманными минерами денди, как его изображают в юмористических журналах. На нем был фатовской, бросающийся в глаза костюм, в руках он вертел тросточку, волосы были причесаны и завиты в стиле помпадур, шелковистые усы и бородка аккуратно подстрижены и заострены на концах, и он то и дело подкручивал их. Речь он пересыпал французскими фразами, и в каждом его слове было преклонение перед французским; Вэндэм воспитывался за границей и от души презирал все американское, даже свои деловые письма он диктовал по-французски, предоставляя стенографистке переводить их на английский язык. На его рубашках были вышиты фиалки, и надушены они были фиалками, а когда он ехал в экипаже, то и головы лошадей украшались фиалками, чтобы он все время мог вдыхать их аромат.

По адресу Фредди Вэндзма ходила довольно ядовитая поговорка: говорили, что, если бы ему прибавить хоть немного мозгов, он вполне сошел бы за полоумного. Глядя на его ужимки, слушая его бессвязную болтовню, Монтэгю был в полной растерянности, почти в отчаянии. Наконец он поднялся и вышел, унося с собою более отчетливое представление об ожидающих его трудностях.

Кто мог дать ему ключ к этой непостижимой загадке, кто мог растолковать ему, что это за общество, в котором человек, подобный Фредди, мог распоряжаться четырьмя или пятьюстами миллионами долларов, доверенных вкладчиками страховой компании?

Но бесполезно было и пытаться заводить с кем-нибудь серьезный разговор: всю эту неделю общество интересовалось только лошадьми. В воскресенье утром люди по дороге в церковь говорили исключительно о лошадях; а толпы зевак, собравшиеся у церковной ограды поглазеть на подъезжавших в собственных автомобилях людей и посудачить о роскошных дамских нарядах, читали во всех воскресных газетах о тех же лошадях и о дамских туалетах в дни выставки.

Кое-кто из компании вернулся в город еще в воскресенье вечером, а Монтэгю вместе с остальными гостями уехал только в понедельник утром. Он с Оливером и Элис завтракали у миссис Робби Уоллинг. А потом его нарядили в цилиндр, сюртук, модные «гетры» и повезли на выставку, где усадили в ложу Робби, в первом ряду.

Большой, покрытый опилками ипподром, на котором демонстрировали лошадей, был отгорожен решеткой и перилами от широкого прохода для зрителей.

Дальше, на возвышении в несколько футов, начинались ложи, в которых размещался весь «высший свет». Последнее время выставка лошадей стала для всех большим общественным событием. В прошлом году приехавший в Америку иностранный принц удостоил ее своим посещением, и вот теперь на ней желали побывать решительно все.

Монтэгю быстро освоился. Он с улыбкой отметил про себя, что начинает уже принимать как должное окружающую его роскошь: вышитое постельное и столовое белье, фрески, собственные автомобили и золотую посуду. Сначала ему было неловко принимать услуги белых женщин и казалось совершенно немыслимым видеть в качестве слуг белых мужчин. Но мало-помалу он стал привыкать к постоянному присутствию молчаливых лакеев, на лицах которых нельзя было прочесть ничего, кроме готовности выполнять любые его приказания. Так он, пожалуй, даже свыкнется с тем, что у лошадей коротко подстрижены хвосты, а срезанные гривы торчат, словно щетки, и лошадей обучают каким-то странным, неестественным аллюрам, и что им вкладывают мундштуки с шипами, которые терзают их и заставляют гарцевать «веселее».

На выставке были представлены беговые, упряжные, верховые, охотничьи лошади, пони для игры в поло, кровные рысаки— словом, все виды и породы, свыше сотни различных «классов» лошадей, единственным назначением которых было служить забавой этим людям; каждую из них проводили своим аллюром по кругу, и специально созданный для этого комитет давал им оценку, присуждая, в зависимости от их достоинств, синие или красные значки. Видимо, их искусственно выработанные качества очень высоко ценились участниками выставки: зрители с волнением следили за всем происходящим и встречали бурными аплодисментами завоевавших популярность лошадей-победителей. Тут установилась целая система условностей, понятных только посвященным, возник даже свой особый жаргон.

Вам, например, поясняли, что такой-то «выезд» имеет вполне «приличный», «порядочный» вид; а были и «щегольские», и «шикарные», и «отменные» выезды.

Но в сущности лошади играли на выставке лишь второстепенную роль. Монтэгю очень скоро понял, что вся эта церемония была скорее выставкой туалетов высшего света. В течение шести или семи часов широкий проход перед ложами буквально был забит толпой; и все эти люди лишь изредка посматривали на арену, зато они почти не отрывали глаз от лож. В основном это были представители средних классов.

Неудовлетворенные своей судьбой, миллионы таких людей в течение всего года были вынуждены довольствоваться лишь описанием жизни «избранного общества»; и вот им представился случай собственными глазами увидеть это общество, да еще разодетым в самые роскошные туалеты. Здесь был весь grand monde [9], восседавший в нумерованных ложах, и в программах было точно указано, кто в какой ложе будет сидеть, так что их сразу можно было узнать. Десять тысяч человек приехало в Нью-Йорк из других городов с единственной целью — хоть одним глазком взглянуть на них.

Женщины, которые жили в меблированных комнатах и сами себя обшивали, пришли сюда, чтобы «схватить» последний крик моды. С этой же целью съехались сюда и все портнихи и портные столицы. Явились репортеры «светской хроники» с блокнотами в руках; и на следующее утро подражатели высшего света могли прочесть примерно следующее: «На миссис Чоунси Винэбл было прелестное платье-костюм розовато-лилового цвета с облегающим фигуру коротким жакетом, отделанным шелковой тесьмой и кружевной вставкой. Шляпа в тон платью была отделана тюлем того же и оранжевого оттенков и перьями паради. Черно-бурая лиса завершала туалет».

Заметки в таком духе появлялись лишь в более солидных столичных газетах, что же касается «желтой» прессы — ее страницы заполняли целые дискуссии относительно костюмов и платьев, написанные «экспертами», и целые полстраницы занимали фотографии привлекавших всеобщее внимание светских модниц.