Человека трудно дважды провести на одном и том же: побывав в охотничьем доме стоимостью в три четверти миллиона долларов и окруженном заповедником в десять тысяч акров, Монтэгю был подготовлен к «лагерям Адирондека, которые стоили полмиллиона, и к «коттеджам» Ныо-Порта, стоившим от одного до двух миллионов.

Лакеи приняли их машину, открыли перед ними дверь и сняли с них шубы. Первое, что привлекло внимание всех, был огромный камин футов двенадцати длиной, сложенный из громадных каменных глыб. В нем полыхали большие сосновые бревна. Полированный паркет был устлан медвежьими и бизоньими шкурами. Блики пламени вспыхивали на щитах, палашах и секирах, прикрепленных к дубовым колоннам. За колоннами на стенах висели гобелены, изображающие эпизоды Ронсевальской битвы из «Песни о Роланде».

Колонны подпирали сводчатый стеклянный потолок, пылавший кроваво-красным заревом заката. Широкая лестница вела на хоры, расположенные над залом.

Монтэгю подошел к камину и стоял, потирая руки у благодетельного огня.

— Шотландского или ирландского, сэр? — спросил вынырнувший откуда-то лакей. Едва он успел ответить, как распахнулась дверь и к огню поспешила вторая партия. Через несколько минут все были в сборе и уже надрывались от хохота, слушая рассказ Бэби де Милль, машина которой переехала таксу.

— Нет, вы только подумайте,— кричала Бэби,— она просто-напросто лопнула!

Тотчас же засновали официанты, и вскоре на столах в холле засверкали графины и сифоны. При их содействии скоро все разогрелись и группами рассеялись по дому в поисках развлечений. В доме был большой зимний теннисный корт и с полдюжины скуошкортов. Монтэгю не знал этих игр; он заинтересовался водным поло в одном из бассейнов, потом стал осматривать всю спортивную часть здания. Весь бассейн, его стены и пол были выложены мрамором, а вокруг бассейна шла бронзовая галерея, откуда можно было любоваться зеленой глубью воды. Рядом помещались роскошные мужские и женские туалетные комнаты с горячими и холодными душами Франклина, с паровыми банями и всегда готовыми к услугам массажистами, весы, силомеры, целые электросооружения, излучающие ультрафиолетовые лучи, и электросушилки для дамских причесок.

Он понаблюдал за несколькими играми, в которых принимали участие и мужчины и женщины, а затем, когда группы теннисистов и других игроков пришли на галерею, он присоединился к ним, чтобы искупаться. Затем Монтэгю поднялся на лифте в отведенную для него комнату. Его чемодан был уже распакован, а фрак разложен на кровати.

К девяти часам все собрались в столовой, которая соединялась с гранитной террасой, обращенной к морю. Зал был отделан редчайшим сортом черного дерева, Монтэгю не знал его названия. Ровный мягкий свет разливался по залу. Столы освещались электрическими свечами в серебряных канделябрах с шелковыми абажурами.

Огнями искрились хрусталь и серебро среди декоративно разбросанных орхидей и тончайшего папоротника.

Дневное пиршество было, как оказалось, лишь легким завтраком, а теперь им предстояло заняться основательным обедом, приготовленным знаменитым шеф-поваром Робби Уоллинга, платившего ему десять тысяч долларов жалованья. В отличие от шума и гама ресторана, здесь царила монастырская тишина, бесстрастные лакеи двигались тихо, будто в войлочных туфлях; блюда появлялись и исчезали словно по волшебству. Монтэгю добросовестно старался приучить себя к платьям дам, декольте которых было гораздо ниже, чем ему когда-либо случалось видеть, и все же каждый раз, когда ему приходилось обращаться к молодой леди, сидящей рядом с ним, он смущался, не решаясь взглянуть на столь откровенный вырез, и ему трудно было уяснить, что она совсем не возражает против этого.

Разговор шел в том же духе, что и утром, но теперь он стал общим для всей компании и еще более шумным.

Под влиянием дорогих вин, щедро лившихся из погребов Робби Уоллинга, гости почувствовали себя свободно и всеми овладело «приподнятое» настроение.

Справа от Монтэгю сидела мисс Винсент — внучка одного из «сахарных» королей. Она была смугла, стройна и на состоявшемся накануне под открытым небом маскараде появилась в костюме индианки. Теперь компания забавлялась, подыскивая для нее подходящее индийское имя. Предлагались всякие нелепые прозвища, намекающие на разные интимные подробности, касающиеся жизни этой молодой особы, и на ее привычки. Все рассмеялись, когда Робби предложил назвать ее «Росинкой»,— дело в том, что как-то раз ее застали за сочинением стихов о росе. Еще кто-то предложил дать ей прозвища «Дождевая капля». И когда Олли во всеуслышание провозгласил: «Дождевая капля в грязной луже», это вызвало целую бурю восторга. Взрывы смеха следовали один за другим; общество долго не могло успокоиться. Чтобы оценить соль этой остроты, следовало знать о том, что во время последней охоты клуба охотников Лонг-Айленда мисс Винсент «скувыркнулась» с лошади и была извлечена из трясины глубиной в несколько футов.

Все это Монтэгю объяснила молодая леди, сидевшая слева от него,— та самая, декольте которой привело его в такое смущение. Ей было около двадцати лет, и ее сияющее детской наивностью лицо обрамляла целая копна золотистых волос. Имени ее он еще не знал; все окружающие называли ее «херувим». Через некоторое время она обратилась к сидевшей напротив Бэби де Милль па каком-то странном тарабарском языке, очень похожем на английский и все-таки не английском. Мисс де Милль ответила ей, к ним присоединилось еще несколько человек, и завязался непонятный разговор.

Херувим пояснила Монтагю, что этот секретный язык, основанный на перестановке букв, изобрела Бэби и что Олли и Берти просто из кожи вон лезут, чтобы найти к нему ключ, но у них ничего не получается.

Обед затянулся до позднего вечера. Бокалы то и дело опорожнялись и, как по волшебству, наполнялись вновь. Смех звучал все громче, то там, то здесь слышались обрывки песен, женщины свободно откинулись на спинки кресел. Какой-то красивый мальчик, сидевший напротив Монтэгю, глядел на него сонными глазами. Он то закрывал, то снова открывал глаза, но каждый раз все медленнее. Лакеи, такие же бесстрастные, как и раньше, бесшумно сновали вокруг стола. Казалось, никто из присутствующих и не замечал их. Но Монтэгю невольно за ними наблюдал и спрашивал себя, что они думают обо всем происходящем.

Наконец гости поднялись, да и то лишь потому, что любители бриджа начали готовиться к игре. Остальные устроились перед камином, курили и болтали. Дома у Монтэгю перед охотой все укладывались пораньше спать и вставали с рассветом; но здесь дичь, видимо, была в изобилии и охотникам не о чем было заботиться, кроме собственного комфорта.

Карточная игра происходила в «оружейном» зале со сводчатым потолком. Монтэгю оглядел стоявшие по стенам стеклянные шкафы с огнестрельным охотничьим оружием всех видов. Вспомнив, что предлагал взять сюда свое ружье, он почувствовал неприятный укол уязвленного самолюбия.

Монтэгю подошел к группе гостей в углу и, оставаясь в тени, стал изучать Билли Прайс, разговор которой так его озадачил. Билли, дочь банкира, оказалась страстной любительницей лошадей. Это была настоящая амазонка, которой владела единственная страсть — тщеславие. Наблюдая за тем, как она сидит в этой компании, курит папиросы, пьет виски с содовой водой и равнодушно слушает рискованные анекдоты, нетрудно было составить о ней дурное мнение. Но в сущности Билли была чем-то вроде мраморной статуи, и мужчины, вместо того чтобы в нее влюбляться, смотрели на нее как на поверенную своих тайн, делились с ней своими неудачами, искали ее сочувствия и совета.

Все это рассказала Монтэгю молодая особа, которая через некоторое время подошла и уселась с ним рядом.

— Меня зовут Бетти Уимен,— сказала она,— и мы с вами должны быть друзьями, потому что Олли — мой партнер.

Монтэгю ничего не оставалось, как принять ее предложение; у него не было времени даже обдумать, что подразумевала она под словом «партнер». Бетти была сияющим молодостью миниатюрным существом. На ней было темно-красное платье из какой-то полупрозрачной мягкой ткани, в волосах красная роза, на щеках играл живой румянец. Яркая и быстрая, как бабочка, она была полна причуд и порывов, в глазах ее мелькали озорные огоньки, а на прелестных, ярких, как вишня, губах играла лукавая улыбка. Странный аромат, исходивший от воздушного платья, окончательно околдовал намеченную жертву.