— Ну что ж, — повторил еще раз старик. — Расскажите, как вы представляете себе завод.

К вечеру перед глазами Ремера комната пошла кругом. Старик насел на него, заставляя делать расчеты, выкладки, составлять чертежи. «Он может принудить меня выдать весь проект, а потом выгонит вон», — подумал Ремер и продолжал потеть. «Потеть», разумеется, надо понимать в переносном смысле; комната охлаждалась двумя огромными вентиляторами; Хофхаузер велел принести холодного лимонаду и мороженого, а к вечеру они пили вермут со льдом. «Очевидно, девица ко всему прочему еще и глухая, но, если выдадут за меня, женюсь».

В десять часов вечера стол был накрыт к ужину. Полный план акционерного общества был готов. Хофхаузер убрал бумаги в сейф.

— Пойдем, сынок, в гостиную. Я познакомлю тебя со своей семьей.

Геза Ремер чувствовал, как у него немели руки и ноги, к горлу подкатывал какой-то комок, от которого он чуть не задыхался.

Они прошли через длинную библиотеку. Ремер лишь мельком увидел все ее богатство. Его взору представился огромный ряд справочников и энциклопедий, бронзовая фигура греческого воина со щитом и в шлеме. В углу, возле высоких книжных шкафов со стеклянными дверцами, стояли два уютных мягких кресла, между ними — торшер и небольшой кованый столик со стеклянным верхом; на столике красовалась новинка: детекторный радиоприемник.

— Профессор Аладар Ремер твой родственник?

— Да, мой дядя. Но мы не очень близки… они были против женитьбы моего отца…

— Словом, тогда ты… какой же ты веры?

— Я готов перейти в католическую веру.

— Так, — произнес Хофхаузер и прекратил свои расспросы.

Они прошли еще с полдюжины комнат. Ремера совершенно сбила с толку анфилада покрытых белым лаком, застекленных дверей, его поражало множество ковров, драпировок, тяжелых бронзовых люстр, китайских фарфоровых ваз.

— Пожалуйста, сюда, сынок.

В гостиной с оттоманки табачного цвета поднялась женщина лет сорока пяти — пятидесяти и поспешила им навстречу.

— Позволь, дорогая, представить тебе господина инженера Гезу Ремера, друга нашего Андриша.

— Очень рада, — ответила женщина и, когда она протянула руку для поцелуя, Геза ощутил запах лавандовых духов и мыла коти, запах изнеженной кремами бархатистой кожи, запах довольства и роскоши. Темно-синее шелковое платье на женщине тоже пахло лавандой. И Ремер впервые подумал о том, что от его матери всегда несет кислым молоком.

— Прошу вас, — указала хозяйка на глубокое мягкое кресло. Сама она села против Ремера на оттоманке. На стене висела большая написанная маслом картина размером, пожалуй, два метра на три, натюрморт с цветами. Вот когда было б неплохо, если б он разбирался в искусстве и сказал: как прекрасен этот Риппл-Ронаи, — но Геза только проглотил слюну, промолчал, подумав, что у этой привлекательной полной шатенки дочь не может быть безобразной. И ей самое большее лет двадцать восемь — тридцать…

— Сына моего, Андриша, ты уже знаешь… а вот и дочь, Лилика…

Ремер повернул голову и вскочил. Возле него стояли Хофхаузеры — отец и двое его отпрысков: Андриш — он покраснел до корней волос и опустил глаза, — а рядом с ним девушка. Боже праведный… да разве это девушка?! Гном какой-то. Урод. Голова то и дело нервно подергивается, одна половина лица как будто парализована, в отличие от другой она кажется совершенно неподвижной. А ноги?.. Ремер уставился на ее ортопедические ботинки, как заяц на фары автомобиля, который несет ему гибель.

Все это длилось какое-то мгновение. Ремер перевел взгляд с ботинок на богатый, огромный персидский ковер, затем низко поклонился и сказал: «Дипломированный инженер-механик Геза Ремер. Имею честь просить вашей руки».

Так это было или нет, никто не знает.

Но эта история, подобно легенде, передается в конторе акционерного общества «Завод сельскохозяйственных машин» от машинистки к машинистке. Агнеш Чаплар узнала ее от госпожи Геренчер в тот же день, когда впервые пришла на производство. Доверие госпожи Геренчер означало, что она с первого же момента удостоила Агнеш величайшей благосклонности.

Госпожа Геренчер[4] давным-давно превратилась на предприятии в старую-престарую вещь. Она уже утратила значение человека и являлась только его символом, изваянием в роли преданного слуги и жестокого тирана. Тощая, костлявая женщина с гладко зачесанными и собранными в узел черными волосами, в больших роговых очках, приходила на работу каждый день в одной и той же зеленовато-бурой шотландской юбке и свежевыстиранной и выглаженной кремовой блузке. Казалось, что эта женщина без возраста: ей в равной мере можно было дать и двадцать пять и шестьдесят лет. Никто поэтому не стал бы удивляться, узнав по пропуску, что госпоже Геренчер всего тридцать четыре года. Когда госпожа Геренчер семнадцати лет от роду пришла в контору акционерного общества, ее звали Мальвиной Рожаш. В ту пору ее черные волосы свисали длинными косами, а шотландская юбка была совершенно новой. Она была первой служащей на предприятии и благодаря этому сразу же оказалась на таком посту, который обеспечивал ей доверие начальства. Молодой директор Геза Ремер советовался с ней, какую мебель следует купить для конторы; он же дал ей и имя Маргит, которое казалось ему более благозвучным, чем Мальвина. Маргит застенографировала устав акционерного общества и протоколы общего собрания учредителей. Она напечатала заявление в управление фирм, в котором дирекция предприятия просила занести в списки вновь созданное акционерное общество «Завод сельскохозяйственных машин». Маргит нарисовала и заказала печати предприятия на проспекте императора Вильгельма у гравера Хуго Гедульдигера. Она сделала заключение о двух пишущих машинках системы «Рояль». Продавец, выбрав подходящий момент, отозвал ее в сторону и шепнул на ухо, что уступит ей тридцать пенге комиссионных, если контора купит в придачу еще и допотопный «Ундервуд». Но чистая душа Маргит была возмущена. Чтобы она, Маргит, обманула когда-нибудь господина директора Гезу Ремера, гениального, красивого, хорошего, милого человека, которого она всю жизнь будет обожать с такой нежностью, как в романах Сомахази…

Центральная контора состояла всего лишь из пяти комнат. Угловая с балконом и четырехстворчатым окном служила резиденцией Гезы Ремера. В ней громоздился массивый кожаный гарнитур, двухметровый, покрытый стеклом письменный стол с мраморным чернильным прибором и кожаной папкой. Чернильница представляла собой открытую пасть разъяренного льва, а на рукоятке разрезного ножа кувыркались львята. Других украшений в комнате не было, но в этой простоте сильно сказывалось хозяйское тщеславие. Кремовые, спускавшиеся до самого пола кружевные гардины, мягкие ковры, панель красного дерева во всю стену…

Святилищу Ремера предшествовала комната госпожи Геренчер — маленькая, в два метра шириной и три — длиной; здесь были: американский письменный стол, лучшая пишущая машинка системы «Рояль» и высокий, до самого потолка, шкаф со шторой. На письменном столе хранились печати фирмы, которые госпожа Геренчер каждый вечер ставила на бумагах, перед тем как дать их на подпись директору, и овальный штемпель, на котором госпожа Геренчер регулярно меняла дни и месяцы, а в первое утро каждого нового года, соответственно расчувствовавшись, — и цифру, обозначающую год. Тысяча девятьсот двадцать восьмой… тысяча девятьсот тридцать шестой… тысяча девятьсот сорок четвертый… Всякий раз в новогоднее утро по заведенной традиции чиновники в обязательном порядке являлись в контору ровно в восемь часов, чтобы пожелать господам директорам Гезе Ремеру и Андришу Хофхаузеру младшему счастья и здоровья. Не успев еще протрезвиться после выпитой абрикосовой палинки, чиновники были хмуры; прежде чем выстроиться в средней комнате, они заходили в туалет побриться. Главный бухгалтер Дюси Вайс, носивший круглый год пропахшие табаком серые брюки и такого же цвета вязаную кофту, из-под которой неизменно выглядывали коричневые подтяжки, надевал по этому случаю элегантный синий костюм, с трудом приводил в порядок свои непокорные черные волосы и большие усы и, низко кланяясь, представлял господам директорам годовой баланс, каллиграфически написанный синими и красными чернилами. Представление баланса носило лишь символический характер: бухгалтерия из года в год задыхалась в спешке и, как правило, опаздывала на три-четыре месяца, но тем не менее не находилось ревизора, который мог бы вскрыть истинное положение дел, а оба директора с полной серьезностью принимали исписанные листы бумаги. Они благодарили чиновников за прилежание в работе, обращали внимание на то, что в новом году им надлежит верой и правдой служить отечеству и фирме, проводить свободное время в молитвах, читать нравственные книги и остерегаться профсоюзов. После этого раздавались премии. Речь длилась долго, а выдача кончалась быстро, хотя Ремер, дабы создать впечатление, что на это выделена солидная сумма, отсчитывал двух- и пятипенговые монеты очень медленно и торжественно. Церемония кончалась тем, что директора раскупоривали бутылку вина и чокались с чиновниками, причем в первую очередь с присутствующими здесь главными инженерами завода и каменоломни, господами Чути и Хайдоком. Госпожа Геренчер мыла рюмки; оставшись одна, она, закрыв глаза, подносила к губам рюмку, из которой пил Ремер.