Огромный раскаленный шар солнца ослепительно сияет над рекой. Через несколько минут он скроется за горами на противоположном берегу Волги. А пока что солнце разливает тепло, кажется, даже более щедро, чем днем. Вдали, поблескивая отраженными в окнах лучами, проплывают пароходы. С палуб доносятся звуки музыки. В этот предвечерний час музыка звучит над водой особенно отчетливо, то заставляет грустить, то напоминает о чем-то неуловимом, то зовет куда-то. «Если бы удалось изобразить на полотне эту реку, пароход, берега, — думает Гаухар, — вот это легкое колыхание воды, прощальный луч солнца" над величавым сосновым бором стелющим по земле огромные тени…

Возможно, когда-нибудь я сумею запечатлеть все это. Но что делать с музыкой? Как уловить ее и какими красками передать?.. — Она вздохнула с огорчением. — Как еще несовершенно искусство наше перед лицом живой, могучей природы…»

Только половина багрового шара лежала на вершине холма на том берегу Волги. Вокруг не было ни единого облачка. Но вот скрылся весь шар. Теперь горизонт залило красное зарево. С исчезновением солнца темнота не поглощает сразу берега реки, как это бывает в южных краях. Заря здесь такая алая, чистая, отлогие горы противоположного берега выступают так рельефно на фоне зари, что хочется смотреть бесконечно. В голове рождаются непривычные мысли, фантастические и в то же время увлекательные. А небо на западе разгорается все ярче, его алый свет окрашивает и зеркально спокойную гладь воды, и светло-желтый песок, и устремившиеся в небо вершины леса.

Вскоре заря начала тускнеть, а вечерняя синева сгущаться. Все же сентябрьские сумерки неторопливы. Гулять по совершенно пустынному берегу в эти минуты особенно приятно. Рокот моторной лодки, идущей где-то за изгибом берега, доносится отчетливо и вместе с тем мягко, будто и слышишь его, и не слышишь. На небе, еще достаточно светлом, показалась неполная луна. Она обозначилась не совсем уверенно. Лишь после того как заря совсем отгорела, луна, оставшись одна в небе и как бы пользуясь тем, что звезды не успели зажечься, рассеяла свои серебряные блики по всей широкой Волге, от берега до берега.

Теперь Джагфар и Дидаров присоединились к другим гуляющим. Все одновременно остановились на минуту, словно каждый старался запомнить, чем особенно хорош этот вечер.

— Не пора ли возвращаться домой? — напомнил Джагфар. И обратился к жене: — Как ты думаешь?

— Пусть решают гости. Может, они еще не налюбовались красотами природы.

— Пойдемте домой, стало прохладно, — решительно заявил человек в очках. Он, кажется, не уловил шутливых интонаций в голосе Гаухар и не счел нужным поблагодарить хозяев за доставленное удовольствие.

Возвращались так же неторопливо, беседуя ужо несколько натянуто. Дидаров и Джагфар опять удалились. У них разговор шел более оживленный, Исрафил чему-то смеялся. Кажется, это единственный в компании по-настоящему веселый и беззаботный человек. Гаухар раньше, подчиняясь каким-то смутным впечатлениям, недолюбливала его, но сегодня вроде бы примирилась с ним, — должно быть потому, что он все же несколько выигрывал в сравнении со своей женой.

Гаухар первая вошла в дом и, как водится, пригласила гостей.

— Добро пожаловать. Руки мыть вот здесь. Через десять — пятнадцать минут они уже сидели за столом.

— Прошу вас, угощайтесь, — хлопотала Гаухар. — Вот яблоки, виноград, сливы. А вот редиска, огурцы, помидоры… Кому нравится, выжмите лимон в салат. Не стесняйтесь, пожалуйста. — При всем радушии Гаухар была недостаточно опытной хозяйкой. Закуски предлагала как-то вразброд, не в традиционной последовательности.

— А мы, с разрешения хозяина» сейчас попробуем божественные напитки, — говорил неунывающий Исрафил Дидаров. — Ого, да тут полный букет: и мускат «Черные глаза», и Алиготэ, коньяк болгарский и армянский… А вот и беленькое отечественного производства! Кто чего желает, прошу вас…

Показав нарядные этикетки и расхвалив вина, Дидаров сперва налил женщинам, потом взял толстую бутылку, прищелкнул языком, обратился к соседу, то и дело озабоченно поправлявшему очки:

— Пожалуй, е коньячка начнем, а? К водочке успеем вернуться. — Он рассмеялся. — Как говорится, перво-наперво бери, что мило душе. С этого милого и начнем.

На неподвижном, холодном лице молчаливого соседа его мелькнуло подобие улыбки. После того как Дидаров провозгласил тост за здоровье и благополучие хозяев, мужчины дружно выпили; женщины чинно пригубили вино и отставили бокалы. И Дидаров, и важничающий гость не забыли, конечно, что им предстоит вести машины на обратном пути, но, по-видимому, были вполне уверены в себе.

Как бывает в начале застолья, мужчины уделяли внимание преимущественно своим женами выпить предлагали, в тарелки с закусками подносили. Но после трех-четырех рюмок с усиленной настойчивостью принялись угощать, уже не отличая чужих от своих, при этом позволяли себе некоторую игривость. Словно очнувшись от какого-то полузабытья, все заговорили враз, перебивая друг друга: у всех зарумянились лица.

Больше всех неожиданно повеселел человек в очках, имя которого почему-то так и не было произнесено за столом. Его высокомерие и холодность оказались деланными. Он не жалел комплиментов для женщин, смешил анекдотами, метко парировал шутки. Он стал подлинен» «украшением стола», а Исрафил Дидаров оказался всего лишь его тенью. Женщины больше всего уделяли внимания герою вечера. Он принимал это как должное, однако не забывался, не позволял себе ничего лишнего, для него все женщины, разделявшие веселую компанию, были одинаково милы и приятны, хотя на первом плане оставалась жена. Хорошо сложенный, с отработанными манерами, этот мужчина средних лет, казалось, предназначен был находиться в центре любой вечеринки, где умели оценить хорошего собеседника. Он вел непринужденный разговор о писателях, актерах, композиторах. Сначала Гаухар казалось, что он, будучи человеком безусловно восприимчивым, просто понахватался там и здесь верхов. Но вот он повел речь о местном выдающемся художнике, творчество которого Гаухар хорошо знала, рассуждал достаточно обоснованно, проявляя достаточный вкус Гаухар была вынуждена переменить свое мнение о госте. Ей даже стало неловко за свои любительские рисунки. Она осудила себя и за то, что порой с опрометчивой пренебрежительностью отзывалась о том или ином человеке: «Что он понимает в не искусстве — а себя словно бы выделяла молчаливо как знатока художественного мастерства. Оказывается, ценители прекрасного могут обнаружиться совсем неожиданно.

Словно угадав мысли Гаухар, гость еще раз окинул взглядом этюды ее, развешанные на стенах, сказал извиняющимся тоном:

— Вы уж, пожалуйста, простите меня, Гаухар-ханум, я разболтался об искусстве, тогда как в этом доме» судя по надписям под рисунками, живет человек, более тонко понимающий искусство и даже владеющий кистью.

— Вы преувеличиваете, — смущенно возразила Гаухар. — Я всего лишь любитель, каких тысячи. Эти мои наброски очень далеки от совершенства.

— Скромность украшает человека. Но принижать себя. Гаухар-ханум, тоже не следует. Насколько мне дано судить, в этих рисунках весьма заметно зерно дарования. Правда, мое пристрастие к художеству скорее всего слабость, присущая романтическим натурам.

Гаухар хотела бы продолжить интересный для нее разговор, но Дидаров, разлив всем вино, вручил» бокал и Гаухар, возгласив при этом:

— За будущие успехи молодой художницы!

Все принялись чокаться. А гость в золотых очках прочувственно сказал Гаухар:

— От всей души желаю вам подняться на высшие ступени!

После этого разговор к искусству не возвращался. Все забыли о только что провозглашенном тосте. Взяли верх другие, часто менявшиеся темы. Временами даже трудно было разобрать, кто о чем говорит. И Гаухар оставалось только потчевать гостей.

Гостя разъехались в двенадцатом часу. Джагфар и Гаухар вышли на улицу проводить их. Это были недолгие минуты. Вот машины прощально загудели, потом где-то на повороте в последний раз сверкнули фары и тут же исчезли.