В субботу вечером семья профессора Строгова собралась на даче. Тишина, покой, хлопоты на кухне — все было, как в предвоенные дни, но ничто не могло притушить владевшую всеми тревогу. Да и хозяин задержался в госпитале, видно, опять привезли много раненых — профессор сам делал все сложные операции…

В ожидании хозяина гости разбрелись по саду.

Старший сын профессора — Евгений Сергеевич, известный музыкант — медленно ходил по дорожкам, усыпанным листьями, жадно прислушивался к тишине. Несколько недель назад он вступил в народное ополчение и жил теперь в казарме, проходил ускоренную воинскую подготовку. Там было не до тишины, и теперь, получив увольнительную до завтрашнего вечера, Евгений наслаждался непривычным покоем. Он отошел в дальний угол сада, за старые яблони, чтобы не видеть укоряющих взглядов жены. Евгений не раз пытался объяснить ей, что в такие тяжкие дни жить только ради одного человека, пусть самого близкого, преступление, но она не желала понять его, и теперь Евгений Сергеевич избегал оставаться наедине с женой.

Елена Петровна следила за мужем с террасы, но не решалась подойти к нему, а потом опять вглядывалась в пустынную дорогу, ожидая, когда появится машина профессора, как будто профессор мог чем-то помочь ей…

Так же нетерпеливо ждал Строгова и отец Елены — Петр Кириллович Ожогин. Он даже вышел за калитку, вглядываясь в шоссе, вытекавшее из леса, как широкая серая река.

Младший сын профессора Дмитрий сбивал оставшиеся яблоки и грыз их, нетерпеливо поглядывая в сторону летней дачной кухни, откуда доносились привычные запахи разогреваемой еды. И хотя запахи эти были совсем не такими аппетитными, как в прежние дни, Дмитрий сетовал, что отец запаздывает, а без отца за обед не сядут. Дмитрий месяц назад покинул авиационный институт и перешел на военный завод мастером в цех фюзеляжей. В городе он жил один, и ему все казалось, что с того дня, как перешел на завод, он ни разу не наелся досыта…

Но вот показалась долгожданная машина. Ожогин открыл ворота, сыновья поспешили навстречу отцу. Строгов, высокий, еще стройный, с сильными руками и ногами, приветствовал родных извиняющейся улыбкой. Понимая, что все ждут, не утешит ли он их каким-нибудь чрезвычайным сообщением, но он ничего утешительного сказать не может, профессор заговорил нарочито веселым тоном:

— На ужин сегодня будет рыба… И в пайке выдали две бутылки вина…

Все молча подчинились его настроению. Значит, ничего нового не произошло, он пригласил всех повидаться только потому, что неизвестно, что будет в следующее воскресенье, может быть, кто-то из них и не доживет до него…

Утром в воскресенье поздно завтракали в большой, залитой солнцем столовой, потом все отправились в лес, где можно было опять остаться наедине с самим собой и попытаться как-нибудь разобраться в вихре событий.

Евгений Сергеевич, войдя в лес, повернул на знакомую тропу к реке и отделился от всех. Вот здесь, на речном берегу, он еще мальчишкой учился стрелять, но попадал редко, хотя мишени были отчетливые — заброшенные гнезда стрижей, чернеющие в обрывистом берегу всего в пятидесяти метрах. И теперь он жалел, что не научился стрелять. Какую пользу принесет он в отряде народного ополчения? Даже и сейчас он часто бывает рассеян на военных занятиях. А это недопустимо. Ведь война стала главным занятием народа. Он должен научиться стрелять, должен уметь защитить свою жизнь и жизнь товарища…

Профессор, миновав лесную чащу и выбравшись на опушку, остановился, прислонившись к замшелому дереву. Он жадно втягивал сладковатый запах пожелтевших березовых листьев и думал, что необходимо уметь держать себя в руках, всегда оставаться спокойным. Но как он ни прислушивался к тишине, плечи его оставались приподнятыми, морщины над переносицей не разглаживались, мысли все время были там, откуда ему хотелось убежать, закрыв глаза, чтобы не видеть реки крови, гибель молодых жизней, обрывающихся каждый день. Много поколений, множество людей задумывались, почему не погибает кучка затеявших войну, а гибнут простые люди, порой и не понимающие, для чего затеяна бойня…

Сергей Сергеевич не заметил, как подошел младший сын.

— Не пора ли домой? Что-то есть хочется…

— Ты же недавно завтракал! — удивился Сергей Сергеевич.

— Сам не знаю, что со мной, — со вздохом признался Митя. — Война как-то странно повлияла на мой аппетит. Могу съесть сколько угодно и все время чувствую себя голодным.

Профессор начал окликать спутников.

Первым вылез из чащи Петр Кириллович:

— Ни одной пташки! Вот что наделала война! А помните, сколько дупелей мы взяли здесь прошлой осенью?

У реки задержались, ожидая, когда присоединится Евгений.

Он подошел все в том же замкнутом раздумье и, как бы извиняясь за свое уединение, пробормотал:

— Вспомнил сейчас… В детстве стрелял плохо…

— Ты же не собирался стать солдатом! — утешил его Ожогин.

— А когда дело дошло до этого, оказалось, что из меня — плохой солдат…

Петр Кириллович пожал плечами, взглянул на профессора:

— Неужели и нам придется брать винтовки?

— Если война подошла к дому, то надо уметь стрелять! — ответил Сергей Сергеевич.

— Как — к дому? Что вы говорите? — воскликнул Ожогин с таким отчаянием, что профессор рассердился на себя: он хотел утаить последние события! И попытался успокоить родственника:

— Митя проголодался, поспешим к обеду.

— Нет, погодите! — взволнованно продолжал Ожогин. — Не успокаивайте меня, я не больной, не лечиться к вам приехал. Я должен знать, что будет завтра? Неужели вы думаете, враг дойдет до нашего дома?

— На этот вопрос вам даже Главная Ставка не ответит. И не будем гадать. Надо спокойно и твердо встретить тяжелые для всего народа дни.

И зашагал к месту, с которого на взгорье был виден дом. У ворот стоял закамуфлированный зелеными разводами военный автомобиль.

Митя по-мальчишески свистнул:

— Наш летчик уже приземлился! — и кивнул на верхние окна, где была комната сестры.

Сергей Сергеевич пожал плечами:

— Это для меня новость. По-моему, сейчас летчикам не до девушек.

Митя засмеялся наивности отца, но, пораздумав, добавил:

— Впрочем, ты прав. Сейчас больше девушки интересуются ими.

— Почему ты так думаешь? — Сергей Сергеевич насмешливо поглядел на сына. Но Митя только шевельнул бровью: этого, мол, не объяснишь, это надо не понимать, а чувствовать.

И Сергей Сергеевич задумался. Уж кого-кого, а летчиков он знал хорошо. После финской кампании они часто приезжали к нему в гости. Это все были воскрешенные им летчики, преданные друзья. Он еще тогда изучил их повадки. Настоящие стихийные парни. В ту зиму все увлекались охотой, и Сергей Сергеевич бродил с ними по лесам, ночевал в охотничьих избушках, грелся у костров. Потом эти стихийные парни переключились на западные танцы. Зимой сорокового года вдруг увлеклись искусством. Толковали о музыке, о театре, была даже полоса философских дискуссий, где в спорах не столько познавалась истина, сколько проверялась собственная культура. Некоторые летчики пытались сочинять рассказы о своей жизни, один из них написал пьесу и читал ее в кругу писателей. Наблюдал Сергей Сергеевич у них необыкновенную жажду культуры, как будто они торопились наверстать потерянное время, много и без разбору читали, но при большой занятости думали обо всем поспешно. Они дорожили каждой свободной минутой, и Сергей Сергеевич замечал, что они мало общались с женщинами, особенно с девушками, которые, как известно, требуют много времени на свидания, на театры, на прогулки, и летчики, казалось, обходили их… Неужели теперь все изменилось? Может быть, это влияние войны? И конечно, Митя не прав, говоря, что инициатива принадлежит девушкам. Нет, Оксана со свойственной ей двадцатитрехлетней мудростью всегда утверждала, что летчики — «неотесанные парни»… И вдруг эта военная машина у дачи.