Оторвалась от работы, когда совсем стемнело, из оврага поднялся туман. А вместе с туманом к сердцу подкралась тревога. Опять ночь. Опять бомбежка. Ничего не известно. Ничего. Может быть, сегодня, когда будем спать, фашистский бомбардировщик заметит в темноте белую дачу и бросит на нее бомбу…

С соседних дач инженеры, врачи, ученые уже переехали в город. Отец остался, уверяя, что только в тишине леса он может унять свой гнев, успокоить сердце. Оксана предлагала перекрасить в зеленый цвет дачу, но отец сказал, что немцы очень хорошо осведомлены о расположении военных объектов и не будут швырять бомбы куда попало. Однако Оксана уже знала случаи, когда бомбардировщик, пролетев тысячу километров, сбрасывал бомбы на капустное поле.

В сумерках Оксана словно постарела, на лице появились морщинки, она вся внутренне сжалась. Опять будут урчать над их домом самолеты. Опять вспыхнут пожары, будут слышаться тяжелые взрывы. Так было в понедельник, в среду, в пятницу. В пятницу, после особенно тяжелой ночи, она поехала в город повидаться с друзьями. Но попала на собрание в Союз художников. Как раз выступал ее друг, художник Роман Уваров. Он говорил о времени, которому художники обязаны отдать свой талант. Не вдумчивые пейзажи, не натюрморты с яблоками и сиренью требует время от художника, а портреты людей, которые решают судьбу страны. Художники должны запечатлеть священную борьбу народа, должны создать портреты героев, защитников Москвы, зенитчиков, летчиков, прожектористов, рядовых и генералов, которые защищают Родину.

Оксана тотчас подумала: не написать ли портрет летчика Шумилина? Ведь каждый, кто увидит на полотне его волевое, смелое лицо, будет уверен — наши люди не пропустят врага.

В тот же день Оксана договорилась с Михаилом, что в свободное от полетов время он будет ей позировать.

Сегодня был их первый сеанс, и он оказался таким неудачным.

В доме стало совсем темно, и Оксана, опустив маскировочные шторы, зажгла лампу, чтобы поужинать с отцом.

— Как это ужасно, — вздохнула она, — каждую ночь ждать, что тебя убьют.

— В твои годы я был храбрее! — сказал отец, с укором взглянув на нее.

Оксана нагнулась к отцу и горестно призналась:

— Вряд ли тебе придется еще увидеть девушку, которая так позорно боится бомбежки. Каждый вечер я леденею от страха. А в тот вечер, помнишь, когда я пошла на концерт Евгения и осталась ночевать у них, на улице Горького, я тогда чуть не умерла. Ух, какой был налет! Евгений и Лена вышли на балкон и почти силой вытащили меня посмотреть, как два прожектора поймали бомбардировщик и повели его. А мне все казалось, что бомбардировщик кружится над их домом, а их дом белый, восьмиэтажный, да еще эта ужасная статуя на фронтоне, летчик, наверно, видел и целился, но зенитки обстреливали его со всех сторон… Я не выдержала, побежала в коридор, легла на какой-то ящик и укрылась шубами, чтобы ничего не слышать…

— Несовременная исповедь. Очень несовременная. Я знаю, что студентки первого курса дежурят на крышах университета, тушат зажигательные бомбы.

Закрыв лицо руками, Оксана откинулась в кресле.

— Только бы не пропустили в Москву бомбардировщики! — тихо сказала она. И вдруг что-то вспомнила, откинула ладони, устремив вдаль внимательный взгляд, словно кого-то разглядывая в тумане. — Заметил, папа, как Михаил не похож на других? Заметил, какое у него спокойное лицо, будто он не знает, что такое страх… Вот почему я его полюбила. Когда я думаю о нем, я становлюсь смелее, кажется, с ним мне бояться нечего. Он защитит…

Она умолкла, увидев, что отец качает головой и улыбается.

— Дорогая моя, — медленно начал он в ответ на ее выжидательное молчание, — мне кажется, ты ошибаешься, называя свое чувство к Михаилу любовью. Это просто увлечение, потому что, любя, мы не отдаем себя под защиту любимых, а становимся такими сильными, что сами желаем защищать. Но я замечал твое увлечение и тем художником, который перестал у нас бывать.

— Да, — кивнула она после недолгого раздумья, — я любила Романа, но сейчас мне кажется, что это прошло.

— Значит, я прав: любовь так скоро не проходит.

Оксане показалось, что отец неправильно понял ее, и она добавила:

— Понимаешь, в мирное время я бы любила Романа за его талант, но сейчас…

Сергей Сергеевич встал, тихая улыбка мгновенно исчезла с его лица, волнуясь, он не скоро нашел слова для ответа:

— Я не знал, что ты так тяжело все это переживаешь, что можешь даже из страха полюбить… До такой концепции не додумался бы и Шекспир. Помнишь: «Она его за муки полюбила, а он ее — за состраданье к ним…» Если б я предвидел это, я отправил бы тебя в эвакуацию.

— А как же ты? — испуганно спросила она и стала торопливо намазывать масло на хлеб для отца. Отрезала еще кусок кулебяки, налила молока. Но Сергей Сергеевич положил салфетку на стол и отвернулся:

— Если ты думаешь, что мне с тобой легче, ты глубоко ошибаешься. Надо было бы отправить тебя в Ташкент, тогда бы я успокоился, а теперь я волнуюсь за тебя, а у меня и без этого много забот… — Он сделал несколько шагов в темноту, потом вернулся, взглянул на часы: — Ну, мне пора… — Подошел к дочери, нагнувшись, поцеловал ее. — Прими душ и усни спокойно. Я не стану вмешиваться в твои сердечные дела, хотя, признаться, ты сегодня меня огорчила. Я хотел бы знать, что дочь моя способна на подвиг. Ну, ладно, не будем больше говорить об этом. Спи спокойно.

Оксана с грустной улыбкой обняла отца:

— О покое теперь все забыли, но я все же постараюсь уснуть.

Через сорок минут после объявления тревоги все летчики вернулись на аэродром, не было только Шумилина и Миронова.

Командир эскадрильи смотрел на часы. Восемь минут… десять, еще беспокоиться рано, могут сейчас прийти. И действительно, над черной каймой леса показался самолет. Он словно падал, распластавшись над землей, почти задевая верхушки деревьев.

Обычно машины неслись над темным полем с таким точным расчетом, на какой способны только одни летчики-ночники, у них все отработано, все точно. Но сейчас самолет не опустился, а, скорее, упал, словно дотянул из последних сил. И командир сразу понял: с пилотом что-то неладное…

Потрепанная автомашина помчалась к самолету. Еще издали было видно, что бронеколпак пуст, будто самолет вернулся на землю один. Осветили машину и заглянули в кабину — пилот Шумилин, крепко зажав штурвал, лежал на нем.

Сначала подумали, что с ним обморок, как иногда бывает от сильного нервного напряжения, но, когда подняли его из кабины, увидели, что он истекает кровью.

Санитарная машина повезла его в госпиталь.

Командир эскадрильи остался на поле и с еще большим нетерпением поглядывал на светящийся циферблат. Капитана Миронова все не было. А это он вдвоем с Шумилиным оторвал «юнкерс» от строя, радировал об атаке и сбил его. О сбитом «юнкерсе» командиру уже доложили. Но если Миронов не вернулся вслед за Шумилиным, значит… Но эти крайние предположения командир отвергал и терпеливо ждал, опустив руки в карманы, сжимая кулаки, чтобы унять тревогу. Летчики тоже не ушли в блиндаж, несмотря на приказ отдохнуть, а стояли под деревьями, переговариваясь тихим шепотом. Дежурные летчики застыли около своих самолетов. Над их головами темнела сетка с зеленым кустарником, которая выделялась темным пятном на фоне светлого осеннего леса. Командир подумал, что пора заменить летнюю декорацию осенней… В это время он услышал гул возвращающегося самолета. Прислушавшись к шуму мотора, он закусил губу. Мотор работал с перебоями, словно самолет держался в воздухе только волей пилота, его мастерством, планируя на последних ударах винта к аэродрому. «Ох, эти парни, — прошептал командир, — дерутся до последнего патрона…»

Машина опускалась словно на ощупь. Командир понял, что летчик ранен. Самолет скользнул по земле. При вспышке сигнального огня видно стало, что шасси не выпущено, самолет садился на «брюхо». Раздался треск, пропеллер врезался в землю, осколки его, просвистев, отлетели к лесу.