Все четыре сотни полка были выстроены в поле, перед фольварком, и имели весьма живописный вид, хотя непривычный для глаза строевого кавалерийского офицера. Каждый всадник был одет в черкеску, бешмет и папаху того цвета, который ему больше нравился, и сидел на коне какой угодно масти. Общего цвета были лишь огромные и лохматые рыжие папахи. После произнесённых почтенным полковым муллою в зелёной чалме, красном халате и с белой бородой мусульманских молитв полк прошёл повзводно мимо начальства, затем начались очень оригинальные скачки, согласно горскому обычаю.
Всадники, принимавшие в них участие, скакали "по-восточному", т. е. без сёдел и сняв с себя всю одежду, за исключением шаровар. Босые и мускулистые, на своих горбоносых лошадях скакали черкесы и ингуши, помогая себе и лошади криком, руками и ногами. Все всадники бригады, как черкесы, так и ингуши, расположились вдоль линии пробега, сидя на корточках и образуя узкий проход, по которому скакало человек двадцать конкурентов с криками и воплями, работая изо всех сил нагайкой по лошадиным спинам. Сидевшая вдоль линии скачек живописная публика принимала самое горячее участие в событии воплями, жестами и советами. На финишах эти азиатские спортсмены, не стесняясь, колотили нагайками по мордам лошадей своих конкурентов. Зрелище было полно красок.
Последовавшая затем джигитовка была весьма слаба и, в сущности, состояла в сплошном издевательстве над лошадью, которую разгоняли в карьер, а затем страшным рывком поводов сажали сразу на задние ноги. Рубка была по сравнению с регулярной кавалерией также неладна. Всё это изменилось, когда начались офицерская конная игра и рубка, в которой выделялись черкес ротмистр князь Келич Султан-Гирей, из офицеров уланского Белгородского полка, и ингуш поручик Султан Базоркин, окончивший вахмистром Тверское кавалерийское училище.
Келич Гирей представлял собой чрезвычайно импозантную и совершенно незабываемую фигуру. Атлетически сложенный, с широкими плечами, тонкой, как у девушки, талией и великолепной львиной головой скифского хана. Сила его была такова, что он легко сваливал на землю коня. В этот день ему, однако, не везло, так как на скаку конь его споткнулся и тяжело рухнул на землю вместе с всадником. Ротмистр сильно расшибся и минут на десять даже потерял сознание. Келич Гирей начал войну ротмистром и командовал 3-й сотней Черкесского полка, и на этой должности окончил войну полковником, получив все возможные в его положении награды, включая орден Св. Георгия и оружие. В Добровольческой армии он уже был генералом и командовал Черкесской дивизией. Уже 75-летним старцем, в последнюю мировую войну он командовал горцами в Казачьем корпусе генерала П.Н. Краснова и в 1944 году вместе с генералом Красновым и другими казаками был выдан англичанами в Лиенце большевикам, которые повесили его в Москве.
После конных развлечений князь Багратион роздал георгиевские кресты отличившимся в последних боях всадникам. Как оказалось, в полку редкий всадник не имел креста, что, впрочем, было вполне понятно, так как все они были молодцы и пошли на войну по призванию, как природные воины.
Вахмистра второй сотни Бек-Мурзаева генерал вызывал три раза, и он получил в этот день "полный бант", как солдаты называли все четыре степени Георгиевского креста. Старик Волковский тоже получил два креста, после чего произошёл забавный случай со следующим всадником, вызванным генералом из строя. Он наотрез отказался взять полученную им георгиевскую медаль, заявив, что награда эта для сестёр милосердия, а не для "джигита". Был случай, что всадник или два также отказались принять Георгиевские кресты, на которых вместо Св. Георгия был выбит государственный герб, как в начале войны это делалось для лиц нехристианского вероисповедания. К счастью, скоро правительство отменило это правило и все георгиевские кавалеры стали награждаться одинаковыми для всех знаками отличия военного ордена. Всадники-туземцы, отказавшиеся от крестов с двуглавым орлом, мотивировали это тем, что они хотят иметь крест не "с птицей", а с "джигитом", как они сами.
Праздник окончился парадным обедом, который был дан полком на нашем фольварке начальству и приглашённым. Играл хор трубачей, пели кавказские песни "Алла-Верды" и "Мравалджамие", являвшиеся традиционными застольными песнями кавказских частей, и танцевали лезгинку. Многие, подвыпив, шумели больше, чем следует, не слушая друг друга. Большинство кавказцев – страстные ораторы, но не всегда удачные, хотя и не обижаются, когда неудачный их оборот встречается дружным смехом. За столом моё внимание привлёк к себе офицер штаба дивизии, командовавший конвоем великого князя, осетин ротмистр Кибиров. Громадного роста и свирепого вида, он пользовался громкой славой убийцы знаменитого разбойника Зелимхана, слава которого гремела по всему Кавказу за несколько лет до войны. Будучи офицером Осетинского конного полка, Кибиров получил задание во что бы то ни стало поймать или уничтожить неуловимого разбойника, в чём и преуспел после долгой и часто эпической борьбы. На войну Кибиров вышел командиром особой сотни прощённых государством абреков, возвращённых с каторги для того, чтобы на полях сражений заслужить своё прощение. Командовал он своей необыкновенной сотней отечески, поучая провинившихся толстой палкой, с которой постоянно ходил, будучи раненным в ногу. В полку у нас, при котором он числился со своей сотней, говорили, что, несмотря на пост предводителя бывших разбойников, Кибиров избегает показываться в Чеченский полк, где служили бывшие сподвижники Зелимхана, мести которых он должен был опасаться.
По окончании обеда в саду несколько офицеров протанцевали лезгинку, причём прекрасным её исполнителем оказался мой однокашник по Воронежскому корпусу, поручик Сосырко Мальсагов, ингуш по происхождению, при большевиках герой побега из Соловков, совместно с ротмистром Бессоновым. Их страшная эпопея описана Бессоновым в книге "26 тюрем и побег с Соловков". Фамилия Мальсаговых в полку была столь многочисленна, что при сформировании полка на Кавказе был даже проект создать из представителей этой фамилии особую сотню.
С верхнего балкона фольварка, невидимого за густой зеленью тополей, смотрели на наш чисто азиатский праздник польский граф и его семья. На их лицах трудно было прочесть, какое впечатление производит на них это необыкновенное и своеобразное зрелище, которое они видели, конечно, первый раз в жизни.
На другой день Черкесский полк пригласил нас на обед в соседнее имение, где стоял его штаб. В густом парке на круглой полянке были поставлены столы амфитеатром, причём на верхнем из них сидело начальство. В середине обеда началась стрельба, без которой обыкновенно не проходит на Кавказе ни одна весёлая пирушка. Помню, как, приехав впервые в Сухум, я в ресторане увидел поразившую меня и рассмешившую надпись: "Петь, стрелять и танцевать в общей зале строго воспрещается".
Выпившие кавказцы в избытке восторга то справа, то слева от меня опорожняли магазины и барабаны своих пистолетов и револьверов то вверх, в чёрное звёздное небо, то вниз, под стол, после каждого тоста или речи. Порядок за столом с большим искусством поддерживал седоусый полковник-грузин, избранный на время вечеринки тамадой. Само собой разумеется, что выстрелы, направленные пьяной рукой, не всегда проходят безнаказанно и очень часто случается, что в результате появляются раненые, а то и убитые случайной пулей. Так было и в этот вечер. В самом разгаре револьверных салютов раздался заячий крик и с одного из деревьев кубарем скатился мальчишка-галичанин, раненный в ногу. Чтобы видеть лучше небывалое для него зрелище, он забрался на дерево. Младенец, несмотря на пулю в ноге и падение, отделался очень легко и, вероятно за всю свою жизнь не видел столько бумажек и серебра, сколько было ему собрано в чью-то папаху за испуг и ранение.
Утром 3 августа 1915 года мы выступили на позицию. Отчаявшись дождаться моего вестового с лошадьми, застрявшего где-то по дороге из Каменец-Подольска, я купил у Кибирова рыжего четырёхвершкового (рост в холке 2 аршина + 4 вершка, т.е. 160 см) кабардинца, на котором, как уверял его владелец, он убил Зелимхана. Это обстоятельство, однако, ничуть не сглаживало недостатки этого верблюда, который оказался на редкость тугоуздым и, привыкнув идти впереди сотни, ни за что не желал соблюдать в строю дистанцию. На походе полк представлял собой на редкость оригинальную живописную картину. Длинной и довольно беспорядочной вереницей, плохо соблюдая строй, тянулись сотни всадников, сидевших на конях всевозможных мастей и калибров. Одеты они были буквально кто во что горазд, а именно, кто в бурку, кто в черкеску, кто в кожаную куртку или гимнастёрку. Каждый носил папаху и башлык разного цвета и не без фантазии. В посадке, в манере держаться на седле, в самой седловке и даже в вооружении чувствовалась индивидуальность каждого всадника, которая совершенно незаметна в регулярной кавалерии, где одинаковое обмундирование, седловка и выправка стирают личность и делают всех солдат похожими друг на друга. Здесь же было совершенно иначе. Каждый всадник носил винтовку и кинжал, как ему Бог положил на душу, направо, налево за плечами, стволом вверх или вниз, а то и по горскому обычаю притороченной к седлу, так что только кончик ствола с мушкой выглядывал из-под кучи вьюка. На походе ехали где рядами, где справа по три, а то и просто кучками. Отдельные всадники, несмотря на запрещение, поминутно отъезжали от строя к обочине шоссе, а иногда и просто в поле. Утром и к вечеру постоянно по несколько человек отъезжали от сотни, спешивались и, разостлав бурки, начинали совершать намаз. На ночёвках и при всяком удобном случае всадники норовили незаметно отделиться от полка с намерением утащить у жителей всё, что плохо лежало.