Не успели мы дойти до первых хат деревни, как нам навстречу с воем и визгом выскочила развёрнутой лавой сотня Татарского полка и понеслась на австрийцев. Австрийцы, только что показавшиеся из-за копен на чистое место, от неожиданности дрогнули и смешались. Промчавшиеся с тяжёлым храпом и топотом коней через нашу цепь татары, преследуя повернувших назад австрийцев, скрылись за копнами. Уже будучи на улицах деревни, мы услышали многоголосый крик удара в шашки.

Это была виденная мною лишь отчасти знаменитая атака татарской сотни ротмистра Трояновского, за которую он был награждён орденом Св. Георгия. Атака эта отбросила первые австрийские цепи, смешала их и дала возможность подойти к нам на помощь пехотной бригаде. Татары, прорвав австрийские цепи, положившие оружие, наткнулись дальше на резервы, встретившие их залповым огнём. Бросившие было винтовки перед атаковавшими их татарами, передние цепи снова взялись за оружие, и сотня Трояновского под перекрёстным огнём понесла большие потери. Прорвавшись тем не менее назад, к своим, татары за предательство не оставили в живых ни одного из захваченных пленных. У Трояновского была убита лошадь, и он сел к одному из своих всадников на коня.

Посадив сотню на коней, наш командир повёл её через горящую деревню. Мы мчались между двумя сплошными стенами огня, по улицам, заваленным тлеющими бревнами, под гул и треск пожара. Пули пели над головами, и я, находясь во главе первого взвода, был почти уверен, что нас перебьют наполовину в этом двойном аду пожара и войны. Храпя и ежеминутно шарахаясь в стороны, мой вороной прыгал через брёвна и развалины, преградившие дорогу. Сзади, громко стуча копытами, с десятками лошадиных всхрапов, мчалась сотня. Дым слепил глаза, и неудержимый кашель стоял над сотней, как над овечьим стадом. Через несколько минут скачки с препятствиями мы вынеслись, наконец, на площадь, где воздух был посвежей. Здесь стоял встревоженный Абелов – помощник командира полка, приводивший в порядок беспорядочную толпу второй сотни, только что выбитую австрийцами с окраины деревни. Её командир ротмистр Апарин стоял здесь же, вытирая пот с красного лица:

– Шенгелай! Выведите сотню из деревни и займите окопы на горе, – приказал после минутной передышки Абелов.

Мы вышли рысью из деревни, перешли уже знакомый мостик и, спешившись, заняли на полгоре за деревней временные окопы. Откуда-то появившийся толстый полковник Татарского полка Альбрехт принял командование над нашими двумя сотнями, где были остальные, я не знал.

Этих проклятых окопов, в которых можно было спрятаться только до пояса, я не забуду до гробовой доски. Не успели мы их занять, как австрийцы открыли ураганный артиллерийский обстрел очередями. Полчаса, проведённые здесь, показались мне целой вечностью. Воздух гудел и сотрясался, осколки гранат, как черти, били по всем направлениям, шрапнельные трубки с воем впивались в землю под самым носом. Ахмет, прижавшийся ко мне вплотную, дрожал мелкой собачьей дрожью, шепча какие-то мусульманские молитвы. В довершение обстановки кто-то из крайнего взвода запел хриплым и диким голосом магометанскую молитву, которую поют горцы в минуту смертельной опасности.

За полчаса из сотни ранеными, убитыми и контужеными выбыло около пятнадцати всадников, во главе с тяжело контуженным разрывом гранаты Агоевым. Весь засыпанный с головы до ног землёй, фонтаны которой сплошной стеной стояли вокруг, я тоскливо ждал конца, совершенно оглохнув от артиллерийского гула.

Вдруг тихий говор пронёсся по цепи, от одного края до другого. Я машинально поднял голову – все всадники, высунувшись из окопов, несмотря на обстрел, смотрели куда-то назад. Я повернул голову и сразу почувствовал радостное чувство освобождения. Огромное, уходящее с наклоном к нам поле было покрыто, насколько только хватал глаз, ровными серыми цепями нашей пехоты, шедшей на выручку. Медленно двигались серые фигуры, такие спокойные и такие родные. Молча, не спеша, деловито шли вперёд малорослые солдатики в серых шинелях, и я здесь впервые со всей остротой почувствовал и понял, что истинным хозяином войны и настоящей силой армии была и всегда останется эта скромная и многострадальная пехота, а не какой-либо другой род оружия и уж, конечно, не наша, такая декоративная и обвешанная с ног до головы бесполезным здесь оружием дивизия горцев. Видимо, эти мысли пришли в голову не одному мне, так как крепкий, как кряж, бородатый капитан, проходивший в это время мимо меня с одной тросточкой, с нескрываемой иронией покосился на наши засыпанные землёй и бесполезные здесь кинжалы, револьверы и шашки.

Присев за пригорком в лощине, за окопами, чтобы перевести дух, мы тихо делились впечатлениями. Командир сотни, лёжа на животе, писал донесение, люди оглядывали и успокаивали обрызганных грязью и забросанных землёй коней, подведённых к нам коноводами, попавшими по дороге под артиллерийский обстрел. Прискакавший в это время от Абелова на тревожно храпевшем коне всадник привёз полковнику Альбрехту какой-то приказ.

Полковник передал конверт Шенгелаю. Этот последний сразу вскочил на ноги и скомандовал сотне "по коням". Звеня стременами и шашками, сотня села и сдержанным галопом спустилась опять к деревне. Австрийцы прозевали наше появление на горе, и очередь легла далеко сзади. Опять знакомый деревянный мостик, запах болота и тины, и сотни, мешая ряды, взлетели на узкий настил гати. Сзади треснули, обвалились перила моста. Захрапела испуганная лошадь, и копыта наперебой застучали по настилу. В это время австрийская граната разорвалась среди пехотных цепей, впереди нас. Бурый столб разрыва, разметав цепь, положил на месте бородатого капитана. Над воронкой тихо опадал, рассыпаясь, дым. Вторая граната звучно шлёпнулась в грязь болотца и, лопнув, обдала нас грязью и водой. Позади уходившей от обстрела карьером сотни билась рядом с мостом чья-то раненая лошадь, тщетно стараясь подняться.

Полная жизни утром деревня теперь представляла груду дымящихся развалин, была совершенно пустынна, и только на одном из поворотов улицы метнулась от тяжёлой массы людей и лошадей чья-то жалкая фигура. На деревенской площади, где мы сдержали храпевших и сразу взмокших коней, граната грохнула в одно из окон костёла и обвалила стену. Посыпались кирпичи, и из чёрного пролома вырвался жёлтый клуб дыма…

У лежащих на земле сломанных ворот один из горцев перевязывал товарища. Раненый, оскалив белые зубы, держал поводья обеих лошадей. Широкий бинт неумело ложился вокруг головы, из-под него по впалым щекам и острой бородке текла ручьём кровь.

Получив распоряжение от бывшего на площади Абелова, мы на рысях вышли из деревни в уже знакомое поле с копнами, на котором теперь лежали кое-где австрийские трупы.

Здесь Шенгелай остановил сотню, выровнял её развернутым фронтом и, вытащив из ножен широкую шашку, скомандовал хриплым голосом:

– Пики к бою!.. Шашки вон!.. Вправо по полю… рысью марш!..

Сотня заколыхалась и двинулась вперёд, раздвигаясь на ходу в ломаную линию. Впереди, слева направо, закачалась шашка командира. По лошадиным крупам забарабанили плети и мой вороной, дрогнув всем телом и заложив уши, стал набирать скорость. Миновав две наши цепи, мы увидели вдали отступавшие фигуры австрийцев. Навстречу сперва один, а затем сразу несколько заработали пулемёты, и над головой завыли пули. Какое-то озерцо, в котором смачно чмокали и шипели накалённые в полёте пули, обрызгало моё лицо холодной грязью. С колотящимся, как молоток, сердцем я лёг на шею остро пахнувшего потом коня. За спиной загудела земля сотнями копыт и лошадиных храпов. Внезапно перед глазами взметнулась голова вороного, и я почувствовал, что куда-то лечу, после чего, ощутив оглушительный удар об землю, я потерял всякое представление о чём бы то ни было.

Оглушённый падением и не понимающий, что случилось, я пролежал на земле не меньше пяти минут; поднявшись на ноги, я не увидел вокруг себя ни одного человека. Конь лежал в пяти шагах сзади, неподвижно, и только задние ноги его и мокрый от пота бок дрожали мелкой дрожью. На месте головы лошади на земле расплывалась большая красная лужа, пузырившаяся у шеи. Повернувшись, чтобы подойти к убитой лошади, я вдруг почувствовал гул в ушах и острую боль в плече и ноге и принуждён был сесть на землю. Как оказалось, шрапнельный стакан снёс голову вороному и воздушной контузией ушиб мне грудь. При падении я, кроме того, вывихнул плечо и разорвал связки на колене. Контузия отразилась на слухе, и я первую неделю в госпитале постоянно слышал какой-то гул, который принимал за дальнюю артиллерийскую стрельбу. В лазаретах, сначала в Киеве, потом в родном Курске, а затем в Аббас-Тумане, я провёл почти год, после чего был причислен к 3-му разряду раненых и больше в полк не вернулся, получив назначение на административную должность в генерал-губернаторство областей Турции, занятых по праву войны.