По ходу сообщения мы попали в главную траншею, где нас встретил пехотный капитан. С ним прошли на наблюдательный пункт и отсюда увидели окопы противника. Его передний край был сильно насыщен огневыми средствами.

Впереди окопов вражеской линии обороны мы едва различили, да и то только после того, как нам указал на них капитан, небольшие холмики брустверов окопов боевого охранения и сплошную сеть проволочных заграждений. За проволокой начиналась первая линия обороны, с блиндажами и дзотами. Справа, уступом в сторону переднего края, выдавался невысокий сосновый лес. В двух километрах отсюда он переходил в довольно большой, темный массив, на опушке которого в бинокль можно было различить обгоревшие бревна да сиротливо торчавшие закопченные трубы разрушенного и. сожженного хутора. Слева от лесного уступа простиралась открытая, слегка всхолмленная степь, засыпанная сейчас снегом. Оборона здесь сводилась к системе блиндажей и дзотов. Вся эта линия была насыщена пулеметами, легкими скорострельными пушками и минометными батареями. В этом районе наиболее сильным и опасным участком был правый фланг, начинавшийся от молодняка, где в рощах и перелесках легко было укрыть и артиллерию и батареи тяжелых минометов.

По данным, имевшимся у пехотного капитана, мы уточнили систему огневых точек и все тщательно занесли на свои карты. На этом участке противник вел себя спокойно. Методически посылая одну за другой мины, он изредка открывал пулеметный огонь. Но делалось это для страховки. Особенно тихо было на левом фланге, где враги чувствовали себя почти в полной безопасности, так как подойти по голой, открытой местности к переднему краю было невозможно. Для уничтожения проволочных заграждений в четыре кола пришлось бы немало поработать нашей артиллерии и танкам.

Но этот-то участок меня как раз особенно и интересовал. Гитлеровцы здесь не пуганные. Более двух недель не предпринималось в этом районе ни одной атаки, ни одной вылазки. Не заходили сюда и наши разведчики, так что противник чувствовал себя как нельзя лучше. Кроме того, это был район, наименее насыщенный противотанковыми средствами. Оценив все «за» и «против», следовало принять одно решение — проскочить через передний край именно в этом месте.

Пройдя по траншее еще километра два на правый фланг, мы убедились в правильности своего выбора, так как здесь в сторону противника местность круто поднималась в гору. Передний край обороны проходил по опушке леса, часто пересекаемого оврагами, размытыми половодьем, что могло лишь препятствовать маневру танков.

После рекогносцировки, не задерживаясь, я поехал в штаб бригады доложить комбригу о ее результатах. Он с моими предложениями относительно прорыва переднего края противника на нашем левом фланге согласился. Для того, чтобы облегчить нам прорыв через передний край, было решено ложной атакой на соседнем участке отвлечь внимание противника.

30 декабря в 12 часов ночи после артподготовки танковые подразделения с сопровождающей их пехотой должны начать демонстративную атаку на передний край обороны противника на правом фланге. Через десять минут наша группа должна была атаковать немцев на левом фланге, проскочить через проволочные заграждения и, по возможности не ввязываясь в серьезный бой, прорваться через передний край, выйти на шоссе и приступить к выполнению задания в тылу противника по заранее разработанному плану.

Обсудив с командиром бригады все детали предстоящей операции и имея впереди еще много свободного времени, я пошел к себе пешком. Любуясь в овраге раскинувшейся передо мной чудесной картиной занесенного снегом леса, я с наслаждением вдыхал морозный воздух. Машины из бригады ходили там, наверху, в поле, по накатанной дороге. Здесь же, на дне огромной, поросшей лесом впадины, лежал глубокий снег и идти приходилось, увязая в нем по колена.

Погода снова стала портиться. Подул холодный ветер, поднимая впереди меня облако снега. Начинало темнеть, когда уставший, озябший и основательно проголодавшийся я добрался, наконец, до расположения своего подразделения.

В воздухе метались клубы черного дыма, валившего из труб специальных плоских железных печек, поставленных для обогрева под каждой машиной. Гулко раздавался рокот прогреваемых моторов. Дежурные экипажи находились в машинах, а остальные танкисты забрались в землянки. Обжигаясь, пили они из жестяных кружек чай и вели бесконечные солдатские разговоры.

В нашей землянке, как обычно, было полно народу. Уже давно установилась в роте традиция собираться по вечерам в помещении, где располагался Кудряшов. Здесь люди проводили не часто выпадавшие на долю фронтовиков свободные минуты за дружеской беседой на всевозможные темы, за чтением интересных книг, которые Иван Федорович ухитрялся доставать в любой обстановке. Иногда по какому-либо поводу разгорался горячий спор.

Кудряшов, как человек опытный, давал ему нужное направление, делая это умело и незаметно для споривших.

Все наши танкисты полюбили эти вечера и всегда с нетерпением ждали подходящего случая, чтобы собраться вместе. Привык к этому и я, Иногда, бывало, зайдешь вечером в землянку и, увидев ее пустой, сразу почувствуешь, что сегодня чего-то не хватает, что нарушился обычный порядок. В таких случаях здесь долго не задерживаешься, а идешь к солдатам, где они выполняют какую-либо срочную работу. И тут слышишь, как из танка или свежевырытого капонира доносится знакомый веселый голос моего замполита. Сразу становится хорошо на душе, и чувствуешь себя в кругу сплоченных боевой дружбой товарищей, в близкой и дорогой фронтовой семье.

Когда я вошел в землянку, в лицо мне ударило густой волной сизого махорочного дыма. Во время работы часто некогда бывает и покурить. Зато здесь, на «вечорке», как прозвали солдаты наши дружеские встречи, курили все отчаянно много, так что иной раз в землянку страшно было заглянуть. Но никто, кроме фельдшера Никитина, которого все называли доктором, не видел в этом ничего особенного. Только Никитин всегда приходил в ужас от махорочного дыма и обвинял замполита в санитарном невежестве, ругал его за то, что он позволяет людям отравляться в такой атмосфере. А за здоровье их он, Никитин, несет-де полную ответственность.

Однажды, когда мы переехали на новое место и еще не успели разместиться, наш доктор в сопровождении своего санитара Чечирко, несшего большую саперную лопату, подошел к замполиту и серьезно спросил:

— Ты где будешь размещаться, Иван Федорович?

— Вот в той землянке, — указал Кудряшов, удивленно посмотрев на Никитина. — Зачем это тебе знать понадобилось?

— Затем, что я не хочу больше допускать, чтобы люди по вечерам задыхались в дымище. Иди, Чечирко, делай, как приказано, — сказал он санитару.

Чечирко влез на землянку и начал разрывать землю над настилом.

— Что ты делаешь? — возмутился Кудряшов. — Хочешь, чтобы я жил в землянке без крыши?

— Не беспокойся. Крыша останется на месте, если, разумеется, выдержит Чечирку — невозмутимо ответил доктор.

— Что же он там делает?

— Обыкновенную форточку, — сказал Никитин. — С этих пор такое несложное усовершенствование будет обязательным для солдатского «клуба».

Я снял полушубок и подошел поближе к печке, погреться. Здесь воздух был чище, табачный дым тянуло в печку и форточку, сооруженную по системе Чечирки рядом с дымоходом.

Как всегда в таких случаях, Кудряшов был в окружении солдат. Кроме постоянных его слушателей, здесь находились автоматчики и связные. Один из них своим испуганно-сосредоточенным выражением лица напоминал мне кого-то очень знакомого, но я никак не мог вспомнить, кого именно. Рядом с ним сидел мой старый знакомый Овчаренко. И вдруг я вспомнил: да ведь сосед Овчаренки — Величко. Сейчас разговор, правда, шел не о нем, но Величко напряженно вслушивался в каждое слово замполита:

— …Под самым ожесточенным огнем он вылез из люка и сполз по броне танка на землю. Между вздыбленной подбитой машиной и дотом оставалось не больше двадцати метров…