— Не иначе как измена, — ворчали многие. — Так мы псе отдадим белым, и опять богатеи сядут нам на шею.

И вот в это тревожное время, 19 или 20 июля, до нас дошла весть, что по решению Уральского областного Совета рабочих и солдатских депутатов в Екатеринбурге расстрелян Николай II, последний российский император. Весть эта была очень кстати, она подняла настроение у бойцов и частично развеяла закравшееся в них сомнение и недоверие к руководству. Красноармейцы рассуждали тогда просто: если большевики не испугались расстрелять царя, значит, все в порядке, значит, они сильны и им можно верить.

Утром 25 июля полк получил приказ: погрузиться в вагоны и немедленно следовать на станцию Крутиха, что на железной дороге Екатеринбург — Тавда, где занять новую позицию, обращенную фронтом на Екатеринбург.

Такой приказ показался нам более чем странным.

«Почему же фронтом именно на Екатеринбург?» — недоумевали многие. Но приказ есть приказ: его надо выполнять, и мы ехали в Екатеринбург, не подозревая ничего плохого. Нам и в голову не могло прийти, что он уже занят противником.

К полудню наш эшелон прибыл на станцию Екатеринбург 2-й.

Некоторые ребята хотели сбегать в город купить курева, но командир полка приказал пока никого не отпускать.

— Отпустим с третьего Екатеринбурга, — пообещал он.

При попытке продвинуть эшелон на Екатеринбург 3-й, откуда мы должны были следовать на Крутиху, наш состав был неожиданно обстрелян ружейным и пулеметным огнем со стороны Сибирского тракта и восточной окраины города.

— Что это такое? — недоуменно спрашивали мы друг друга.

Людей пришлось срочно вывести из вагонов и рассыпать в цепь вокруг эшелона. На Екатеринбург 3-й была послана пешая разведка. Разведчики обратно не вернулись. Мы решили, что они погибли, и через несколько дней их исключили из списков полка. Но спустя неделю, уже в Крутихе, разведчики вдруг явились в полк. Оказалось, что они не могли пробиться к нам через густо наступающие цепи противника и отходили от Екатеринбурга 3-го с каким-то бронепоездом, который, как они рассказывали, сначала их обстрелял, а потом, опознав, что это свои, взял с собой. «Горцы» очень обрадовались возвращению своих товарищей. Сколько было расспросов и рассказов! Разведчики чувствовали себя чуть ли не героями. По полку был издан приказ № 27, где говорилось:

Пробиться на станцию Екатеринбург 3-й так и не удалось. Эшелон наш был уже охвачен с трех сторон густыми цепями противника, и мы попали под перекрестный огонь, который с каждой минутой все более усиливался. Появились раненые и убитые. Командир полка Спиридон Ходов, очень энергичный на учебном плацу, под огнем противника окончательно растерялся, ползал, как крот, между рельсов, прятался за шпалы, и никаких указаний от него добиться было невозможно.

Мы попали в мешок, и оставался только один выход: пока нас не завязали в этом мешке, уходить на восток, в сторону станции Богдановичи. Но оказалось, что машинист и помощник его, воспользовавшись сумятицей, сбежали с паровоза. Остался один кочегар, который поезда вести не мог.

Что делать? Мы уже готовы были бросить эшелон и все хозяйство полка, чтобы спасти хотя бы людей. Но, к нашему счастью, начальник пулеметной команды златоустовец Пурнов оказался железнодорожным машинистом. Он заявил, что выведет состав. Передав командование пулеметчиками своему помощнику, Пурнов побежал к паровозу с двумя бойцами своей команды, и спустя несколько минут паровоз, пыхтя и шипя, сделал рывок и медленно потянул состав в сторону Богдановичей. Цепи «горцев», отстреливаясь, начали отходить вслед за эшелоном.

Белые, видя, что нам удается ускользнуть из мешка, усилили огонь, особенно по паровозу. Пурнов был тяжело ранен в грудь навылет, но, истекая кровью, поддерживаемый двумя красноармейцами, он продолжал вести эшелон до тех пор, пока не потерял сознание. Кочегару и двум бойцам из его команды кое-как удалось дотянуть состав до станции Косулино. Пурнова в бессознательном состоянии сняли с паровоза и передали в санитарную летучку. Не знаю, остался ли жив Пурнов, но мне очень хотелось бы, чтобы он долго жил и чтобы дошли до него мои слова глубокого уважения и признательности; благодаря его мужеству был спасен полк.

На станции Косулино мы похоронили убитых под Екатеринбургом: командира 2-й роты кыштымца Гузынина Константина Владимировича, уфалейского разведчика Гришу Ефремова и еще несколько человек, фамилии которых не сохранились в моей памяти. Но не уныние овладело нами, а жгучая ненависть к врагам. «Горцы» поклялись отомстить за смерть товарищей, отдавших свои жизни за дело революции.

На станции Косулино мы встретили отряд Жебенева, который действовал до этого по тракту Екатеринбург — Челябинск и отошел сюда из села Арамиля. Отряд у Жебенева был большой. В него входило много разных мелких отрядов и отрядиков и даже целый полк, кажется, 3-й или 4-й Екатеринбургский. О Жебеневе и его отряде я слышал еще под Аргаяшем, но встретился с ним только здесь. Вообще о Жебеневе ходило много всяких разговоров, о чудачествах его рассказывали целые легенды, говорили, что он, как анархист, не признает никаких законов, приказов и постановлений, а поступает как ему вздумается. Хотя по образованию Жебенев являлся юристом и до революции был присяжным поверенным, но молва утверждала, что он обирает кассы, а деньги складывает к себе в вещевой мешок, который носит за плечами. Рассказывали, что с деньгами он обращается очень просто: раздает их направо и налево и ссужает другие отряды.

С деньгами в нашем полку было плохо, поэтому мы с Ходовым отправились к Жебеневу, надеясь получить у него некоторую сумму.

Застали Жебенева на лужайке, недалеко от станции. Он ходил среди своих бойцов, держа в руках, как палку, русский карабин. Жебенев был среднего роста, лет тридцати пяти. Босой, с закатанными по колено штанами, он был одет в черную кожаную куртку, за плечами у него действительно виднелся туго набитый солдатский мешок; голова была не покрыта, да он, видно, и не особенно нуждался в головном уборе: густые, черные волосы доходили ему почти до плеч.

Когда нас представили Жебеневу, он пригласил сесть тут же на лужайке и спросил, велик ли наш отряд. Ходов ответил, что у нас не отряд, а полк. Он скривил лицо в гримасу, как будто у него заболел зуб. Потом спросил:

— Как вашему полку понравился прием в Екатеринбурге?

Мы поняли, что Жебенев знал обстановку на фронте лучше нас. Мы ответили Жебеневу, что нам ничего не было известно об оставлении Екатеринбурга.

— Плохо же вас информирует ваше начальство, умеет только приказы издавать, — с ехидством продолжал Жебенев.

Он, видно, хотел подчеркнуть свое пренебрежительное отношение к приказам, как анархист. Мы решили не ввязываться с ним в «идейный» спор, и Ходов без всякого вступления перешел к делу:

— Мы зашли попросить денег на выдачу жалования нашим людям.

— А что у меня казначейство, что ли? — довольно улыбаясь, спросил Жебенев.

— Где теперь искать это казначейство, когда там уже белые, — сказал Ходов, показав в сторону Екатеринбурга.

Помолчав, Жебенев заявил:

— Ваши люди заслужили, чтобы им выдали жалование. Сколько вам надо? У вас ведь полк! — добавил он, делая ударение на слове «полк».

— Хотя бы тысяч пятьдесят, — несмело сказал Ходов.

Жебенев слегка улыбнулся, снял со спины вещевой мешок, развязал его, отсчитал несколько пачек «керенок», туго связанных шпагатом, и подал их Ходову. Тот засуетился, вынул полевую книжку и начал писать расписку. Жебенев заметил это и спокойно сказал: