Я сходила на мыс Херсонес, в авиачасть, думала, что там нужен метеоролог, но все специалисты были военнослужащие, и меня не взяли. Тогда я поехала в город и поступила секретарем в школу, которой заведовал Степан Николаевич Влайков. Однако из моей работы в школе ничего путного не получилось. Я постоянно опаздывала или вовсе не являлась: не было регулярного сообщения с городком батареи. А тут в батарейном подсобном хозяйстве начались весенние огородные работы. Я, перестала мучить себя и школу и пошла работать в подсобное хозяйство. Мы сажали картофель, лук, капусту, арбузы и дыни.

Весна была в разгаре. Под ласковыми лучами южного солнца мирно синела по утрам морская гладь. Днем ветер разгонял небольшую волну, бросал ее на утесы обрывистого берега, тихо шумело море.

В один из таких дней мы работали на огороде. Наступил час обеда. Не успели мы проглотить несколько ложек супа, как затрещали зенитки. Мы выбежали из дома и, прикрываясь ладонями от солнца, следили за вражескими самолетами, летевшими с моря звездным налетом. Прошло несколько минут, и в стороне Камышевой и Стрелецкой бухт взметнулись в небо и заклубились огромные тучи черного дыма. Натворили беды стервятники! Как мы узнали потом, они обрушили тяжелые бомбы на авиамастерские в Стрелецкой бухте и уничтожили их. Силой взрывной волны многих людей сбросило в бухту. Убиты были 200 рабочих, с ними погиб и генерал-майор авиации Н. А. Остряков. Это была тяжелая потеря для нашего фронта. Несмотря на снова начавшиеся беспощадные бомбежки, генерала Острякова торжественно похоронили на кладбище.

И вот однажды вечером мы услышали по радио сообщение: «Наши войска оставили город Керчь». Мы в ужасе замерли… Мне показалось, что ледяной ветер Арктики ворвался в комнату и обдал нас своим дыханием. Все мы понимали, что значит для Севастополя сдача Керчи.

Клянусь, я не за себя испугалась: ведь в Севастополе везде был фронт и каждую минуту я могла быть убита или искалечена. Я испугалась за мой родной Севастополь, за тех, кто мне дорог и близок, а близок и Дорог мне был каждый гражданин Севастополя, каждый боец и командир. Севастополь казался мне живым телом бесконечно родного существа, а все, кто его населяет, — его душой, и нельзя было одно оторвать от другого.

Я побежала к Ане. При виде меня она воскликнула:

— Что с вами? Вы бледны, как смерть!

Я едва могла говорить, нервная лихорадка трясла меня, зубы стучали.

— Аня, Керчь сдана!

Как мы знали, немцы бросили на Керчь огромные силы, массу самолетов. Теперь все эти войска и техника двинутся на Севастополь. Начнется настоящий ад, перед которым побледнеет все, что было до сих пор. Мне вдруг вспомнился день 1-го мая 1941 года на 30-й батарее, нарядная, беззаботно-веселая толпа, в которой мы с мужем бродили в счастливом неведении ближайшего будущего. И вдруг тогда вырвалась из репродуктора и далеко разнеслась по городку 30-й батареи мрачная песня из кинофильма о Чапаеве. Настолько она показалась мне не подходящей к праздничному дню, что я невольно запомнила ее слова:

Теперь этот зловещий черный ворон вьется над 30-й батареей, над нашим Севастополем.

«Но, нет, — думали мы, — Севастополь не сдадут. Отбили два штурма, отобьют и третий!»

А в это время жизнь в осажденном Севастополе протекала обычным порядком. Горсовет начал даже ремонтировать дома, и наш дом теперь восстанавливался с его помощью. Ремонт уже подходил к концу. Мама была чрезвычайно оживлена. Осталось только вставить рамы и оштукатурить стены. На крыше ровными рядами лежала новая черепица. Починены двери, и, — самое главное, что приводит маму в восхищение, — сложена какая-то особая польская печь, о которой мама давно мечтала.

Мы втроем поехали в город и остались там ночевать. Мама с маленьким Женей нашла приют у Екатерины Дмитриевны, а я отправились к Марии Александровне Добржанской, инженеру-химику, моей сослуживице по Биологической станции Академии наук и по Управлению гидрометслужбы.

После того, как это управление перебазировалось на Кавказ, Мария Александровна работала на Павловском мыске в здании Морской обсерватории, в группе гидрометслужбы, оставшейся здесь для обслуживания флота. Жила Добржанская в двухэтажном доме на углу Пушкинской улицы, над самой Южной бухтой. Нелегко было Марии Александровне попадать на работу: надо пройти всю улицу Ленина до Графской пристани и пересечь на шлюпке бухту, а тут бомбежка за бомбежкой. На Павловский мысок, разделяющий Южную и Северную бухты, бомбы сыпались особенно часто.

Добржанская обрадовалась моему приходу. Но эту ночь не пришлось провести спокойно. Не успели мы уснуть, как начался артиллерийский обстрел. Снаряды разрывались совсем близко, казалось, вот-вот разнесут наш дом в щепки. Мы лежали в своих постелях и слушали эту «музыку», вставать и идти прятаться не хотелось. Не помню, прекратился ли обстрел, но в конце концов мы заснули. Утром узнали, что снаряд попал в соседний дом.

По случаю воскресного дня Марии Александровне не надо было идти на работу, и она отправилась со мной. Маму мы застали в прекрасном настроении: она растапливала свою польскую печку, для пробы решила испечь пирожки с яблоками. Квартира приняла более или менее жилой вид. Мы с мамой вынесли всю обвалившуюся штукатурку, помыли полы и даже поставленные в столовой две кровати застелили одеялами. Спальня все еще была завалена нагроможденными друг на друга вещами.

Неожиданно приехал папа. Пока мама возилась с пирожками, мы с Марией Александровной отправились по делам. В этот день с утра немцы снова начали артиллерийский обстрел города. Снаряды с шипением и воем проносились по небу, ухали взрывы.

Вернувшись домой, мы застали на столе блюдо пирожков и взволнованную маму. В наше отсутствие снаряд взорвался в соседнем дворе. От взрыва так страшно затрясся наш дом, что мама с мальчиком в ужасе залезли под стол. Однако это происшествие не помешало маме допечь пирожки.

Вот мы сидим в столовой и пьем чай с пирожками. Пришли Степан Николаевич и Екатерина Дмитриевна. Случайно, впервые за всю осаду, в квартире, как прежде, собралась почти вся наша семья и ее близкие друзья. Мы пьем чай, а в небе, прерывая нашу беседу, шипят и воют вражеские снаряды. Иногда нам кажется, что сейчас снаряд упадет прямо к нам на стол, на блюдо с пирожками. Речь порой прерывается на полуслове, застывает в воздухе рука с пирожком, в ожидании напрягается слух… Нет, пролетел!

Сами того не подозревая, мы справили тризну по нашему дому. В последний раз наша семья была и в городе и в своей квартире.

В ясный майский день я уговорила краснофлотца, посланного с батареи за щавелем в деревню Кадыковку, взять с собой в помощь меня и Аню. С нами поехал и кучер из подсобного хозяйства. Набрав мешков, мы уселись на телегу и отправились в путь по направлению к Балаклаве. Тряслись километров восемь по проселочной дороге, потом взобрались на горку и понеслись вниз с крутого спуска. Перед нами открылась Золотая балка с ее виноградниками, теперь изуродованными войной и заброшенными. Направо виднелся уголок Балаклавы. Там на скалах все так же стояли чудом уцелевшие от бомбежки круглые генуэзские башни. Но все это не задерживало долго моего внимания. Я искала глазами линию фронта, приставала к краснофлотцу с расспросами, где же знаменитая батарея капитана Драпушко, держащая под огнем своих орудий Золотую балку, через которую гитлеровцы неоднократно пытались прорваться к городу. Краснофлотец указал мне на дальнюю гору, но я, сколько ни всматривалась, не нашла никаких признаков батареи. Золотые лучи солнца освещали, казалось бы, мирную картину весенней земли.