Небо над нами полыхало, как мартеновская печь, крыши плавились от жара. Мы задыхались в дыму. Городок горит…

Днем Гайдачук побежал полем к батарее. Его преследовали автоматчики, прижали к обрыву, думали взять живым.

— Эх, была не была! — решил Гайдачук и ласточкой метнулся в море. На такой прыжок в мирное время не решился бы даже спортсмен, а Гайдачук и спортсменом-то не был.

Оглушенный старшина выскочил, как пробка, на поверхность и поплыл к батарее. Плыть было тяжело, одежда тянула ко Дну. Но батарея все приближалась. Волна вынесла Гайдачука на берег, к нему подбежали краснофлотцы. Не взяли немцы старшину!..

Вошел Борис. В голосе его чувствовалось сильное нервное напряжение.

— Жекачка, приготовься так, чтобы без промедления, в одну секунду ты смогла идти за мной, когда я скажу, что надо идти. Тебе, наверное, придется самой садиться на корабль. Я не знаю, как и когда смогу эвакуироваться. Я тебе объясню, куда идти и что делать.

Я коротко ответила: «Хорошо». Решила, что сейчас должна беспрекословно подчиняться каждому слову мужа. Я больше ничего не понимаю, а он знает, что надо делать. Теперь он принадлежит только Родине и совсем не принадлежит мне. Мое дело молчать и все исполнять. Я подумала о том, что он будет садиться последним на последний катер и предпочла бы быть с ним… Но ему поручено последнее боевое задание, и не дело жены в такую минуту цепляться за мужа.

По совету Бориса я сшила нечто вроде кошелька с тесемками, положила туда паспорт, трудовую книжку, брачное свидетельство, несколько фотографий и деньги. Затем привязала кошелек к талии. Целый день заучивала адрес дяди Бориса, жившего в Казахстане. Этот адрес был залогом будущей встречи с мужем, если мы потеряем друг друга.

Наконец, наступили сумерки этого страшного дня 1 июля 1942 года, когда немцы уже взяли Севастополь и наседали на Херсонесский мыс. В подземельях 35-й батареи, залитых ярким электрическим светом, можно было догадаться о наступивших сумерках только по прекратившейся бомбежке.

Но вот и ночь опустилась на землю. Старшина Лысенко на клочке бумажки написал мне адрес своих родных.

— Там вам будет хорошо, — говорил он, — поезжайте обязательно к ним.

На всякий случай я спрятала адрес. Мы с Женей сидим в каюте и, приготовившись, ждем… Ах, если бы это была в самом деле каюта на корабле, если бы уже плыть на Кавказ и слышать плеск волны, ударяющей о борт!.

Вдруг я вскочила, как подброшенная электрическим током: в дверях появился Борис:

— Скорей, идем! Настало время взрывать батарею!

Он схватил рюкзак, надел его мне на плечи, я взяла сверток. Молча мы с Женей вышли из каюты вслед за Борисом. Он привел нас в какое-то помещение и остановился. Я стояла против него. Как в тумане, видела его лицо, помню только, что оно было невероятно напряженное.

— Что я могу тебе сказать, — произнес Борис, я не имею права быть с тобой, я должен взрывать батарею… Иди туда, куда будут идти люди…

И он указал мне на люк, из которого виднелись медные поручни трапа.

Смутно вспоминаю я эту сцену. Кажется, мы с ним не попрощались, я коротко ответила «хорошо» так, как если бы получила приказ от командира, повернулась» пошла к трапу, и, не обернувшись больше на мужа, начала спускаться вниз вместе с маленьким Женей.

Я не понимала того, что это последнее наше прощанье. В моих ушах звенели слова: «Иди туда, куда будут идти люди».

Мы спускались с Женей по металлической лестнице в какой-то глубокий, освещенный электричеством колодец. Местами встречались маленькие площадки, на которых можно было отдохнуть. Но вот колодец окончился, и мы попали в потерну — узкий подземный ход. Увидели в стене потерны какую-то маленькую дверь, возле которой шумело и волновалось много моряков.

«Иди туда, куда будут идти люди». Люди хотят войти в эту дверь, значит, и я должна постараться туда проникнуть. Ко мне подошли прачки. Кто-то нам сказал, что отсюда начинается ход к морю, к пристани, где будут пришвартовываться корабли.

Дверь приоткрылась, показалось лицо нашего батарейца старшины Орлова.

— Не волнуйтесь, товарищи, — сказал он, выходя, — всех пропустим на берег моря.

Большие черные глаза старшины грустно и понимающе глядели на нас.

Какая-то женщина тащила, держа за рукав, командира 35-й батареи капитана Лещенко. Китель на капитане был расстегнут. Лещенко шел как-то странно, боком. Я схватила его за край кителя и взмолилась:

— Лещенко! Лещенко! Помогите мне попасть на корабль!

Заглянула в его голубые глаза — они были пусты, взгляд неосмысленный… Моя рука разжалась, я поняла, что Лещенко не слышит и не видит меня, как эта стена потерны: ведь он контужен бомбой. Мгновенная надежда вспыхнула и погасла.

Одна из прачек предложила: «Давайте выберемся из батареи наверх, на пристань». Остальные согласились с этим. Не все ли равно, подумала я, каким путем попасть на пристань? Лишь бы попасть!

Мы пошли дальше и увидели другой колодец, темный, ведущий вверх. Прачки полезли первыми, я пропустила маленького Женю впереди себя, он покорно полез. Трап здесь был уже снят, приходилось подниматься, хватаясь за металлические скобы, вбитые на порядочном расстоянии друг от друга в отвесные стены колодца. Женя, хоть и маленький, но быстро карабкался, а я с тяжелым рюкзаком за плечами и свертком, измученная бессонницей и переживаниями, чувствовала с каждой скобой, как силы покидают меня. Сердце колотилось, я задыхалась. А в это же время какие-то люди спускались вниз. В темноте мы сталкивались, расходились, ежесекундно рискуя сорваться вниз. Казалось, сорокаметровому колодцу не будет конца. Вдруг я почувствовала, как начали холодеть и неметь мои руки и ноги, кровь медленно отливала от лица. Я отчаянно закричала: «Теряю сознание! Я теряю сознание!»

Чья-то рука рванула меня кверху, и я ощутила под своими ногами площадку. Но рюкзак, этот ужасный рюкзак, казалось, вырывал сердце из груди. Еще мгновенье — и я полечу в эту черную пропасть. Я снова отчаянно закричала: «Снимите с меня рюкзак! Я теряю сознание!»

Кто-то, спускавшийся вниз, сорвал с меня рюкзак. Сознание мое прояснилось. Повесив рюкзак на руку, едва отдышавшись, я снова полезла вверх.

Наконец, над головой блеснули звезды, я увидела последние три скобы. Но теперь мускулы отказались мне служить. Сделав невероятное усилие, подтянулась вверх на одну скобу. Вижу над головой сидящих возле люка людей, кричу им, потому что чувствую, что сейчас сорвусь, но сверху доносятся шум и крики, люди меня не слышат, напрягаюсь до предела и подтягиваюсь еще на одну скобу, осталась последняя. Но пальцы мои разжимаются, в припадке отчаяния кричу: «Помогите!»

Чьи-то сильные руки хватают меня, выволакивают из колодца, и я, хрипя и задыхаясь, падаю возле люка.

Передо мной сидит старшина Лысенко, на нем маскировочный плащ, он протягивает свою руку и берет мою, но его рука такая же вялая и бесчувственная.

Он молча держит мою руку, а я не в силах произнести ни слова. Наконец, сердце начало биться ровней, и я кое-как отдышалась.

Лысенко встал: его глаза полузакрыты, он пошатывается, голос его глух и слаб.

— Чем я могу вам помочь? Я совершенно болен. Я был все время на обороне и сейчас без сил. Вот краснофлотец, — он указал на сидевшего рядом с ним, — он поможет вам… Это все, что я в силах сделать для вас.

Я молчала. Что я могла ответить, ведь я не знала, куда идти и что делать. Ах, почему он не сказал мне тогда: «Выбросьте к черту все свои вещи, сбросьте с себя пальто, возьмите за руку мальчика и бегите за мной, авось удастся спастись и мне и вам!»

Лысенко исчез, больше я его не видела.

Товарищ Лысенко! Вы тогда ничего не могли для меня сделать, так как сами не знали, что попадете на катер в числе немногих счастливчиков. Но я думала о вас и вспоминала о вас все эти страшные для меня годы. Я боялась, что вы погибли. Вы стояли перед моими глазами — пошатывающийся, в маскировочном плаще, с полузакрытыми глазами, и я ощутила настоящую радость, когда впоследствии узнала, что вам удалось эвакуироваться, что вы опять пошли в бой.