— Я прошу вас, господа, покинуть дворец. Отныне он становится достоянием великой Германии, — торжественно провозгласил он.

Солдат за его спиной выразительно щелкнул затвором автомата.

Генерал-фельдмаршал Кюхлер решил отдохнуть после обеда: несколько бессонных ночей вывели его из работоспособного состояния. Плотно задернув шторы, чтобы шум кенигсбергских улиц не мешал вздремнуть, генерал прилег на диван.

— Разбудить через час. Никого не принимаю. Телефон переключить, — отрывисто бросил он дежурному по приемной.

Но поспать генералу так и не удалось. Через несколько минут дежурный виновато шепнул над самым ухом:

— Простите, господин генерал. Вас к аппарату.

— Я же приказывал — не будить! — спросонья буркнул Кюхлер.

— Но, господин генерал. Это господин гауляйтер Кох!

— Что? Кох? Почему ты сразу не сказал, дьявол тебя побери!

С любимцем фюрера шутить не приходилось — генерал это усвоил давно.

— Генерал Кюхлер? — услышал он среди легкого потрескивания мембраны.

— Да, господин гауляйтер. Я вас слушаю.

— Вот что, Кюхлер. Фюрер поручил вам ответственное и почетное дело. Вы обязаны руководить эвакуацией из пригородов Ленинграда принадлежащих отныне фатерлянду ценностей. За всеми консультациями обращаться ко мне. Надеюсь, вы понимаете, как дорого мне все, что связано с искусством? Вот так. Ждите письменных указаний.

Настроение у Кюхлера испортилось безнадежно. Генерал отлично знал, в чем заключается «любовь к искусству» Эриха Коха: гауляйтер задумал любыми средствами перещеголять Германа Геринга в сборе коллекций. «Теперь придется вертеться между Герингом и Кохом. Каждый потащит добро к себе, а я должен буду отдуваться перед ними обоими», — невесело подумал Кюхлер.

Он повернул рычажок радиоприемника. Знакомый голос Розенберга загремел на весь кабинет: Мы занимаемся сбором научного материала для изучения важнейших проблем славяноведения. Мы принимаем все меры к тому, чтобы спасти культурные ценности русского народа от варварства большевистских комиссаров…

«Выскочка! Тоже мне «культуртрегер». Наверное, и речь ему сочинил Геббельс. Чувствуется его рука. Впрочем, кто их там разберет…»

После недолгих размышлений Кюхлер приказал вызвать к себе доктора Роде.

Аллеи тенистого парка пересекались глубокими траншеями. Там и тут мелькали пятна порыжелого дерна — здесь недавно заложили противопехотные мины. Как исполинские пальцы, торчали стволы зенитных орудий. Оскаливались из-под брустверов станковые пулеметы. Словом — оборонительная система, знакомая и привычная. Надоело.

Вальтер фон Рихард отвернулся от окна. Ничего нового пока не увидел он в этом знаменитом Царском Селе. Городишко как городишко. Правда, говорят, дворец великолепный.

Накинув на плечи плащ, полковник вышел из лимузина. На крыльце дворца его не встретили ни часовой, ни дежурный. «Бордель», — презрительно подумал генштабист, прислушиваясь к звукам пьяной песни.

Он всегда презирал армейщину — потомок древнего рода фон Рихардов, воспитанник Лейпцигского университета, доктор искусствоведения, волею судеб надевший теперь мундир полковника.

Рихард медленно прошел по вестибюлю и поднялся на второй этаж.

Первая же дверь на пути оказалась закрытой. Рихард толкнул ее и остановился на пороге.

Сизый дым выстрелов застилал помещение. Прищурив глаза, полковник рассмотрел несколько фигур. Клубы поднимались вверх, становилось светлее с каждой секундой. Теперь генштабист видел все. На него пока никто не обращал внимания. Каждый занимался своим делом.

На сверкающей атласной обивке дивана лежал офицер в грязных сапогах и сплевывал на пол, стараясь попасть в серединку круга на паркете. Другой, усердно сопя, пририсовывал усы к тонкому лицу красавицы на старинном портрете. Третий медленно водил пистолетом по стенам, выбирая новую мишень. Обломки золоченой инкрустаций уже валялись на затоптанном паркете. Четвертый нехотя, как бы между делом, отламывал ножки от стула красного дерева и совал их в пылающий камин.

Рихард помедлил секунду. Потом щелкнул каблуками:

— Хайль Гитлер!

Первым вскочил тот, кто лежал на диване. Вслед за ним вытянулись и остальные. Они проревели хрипло и недружно:

— Хайль!

— Кто вы такой? — спросил один из офицеров.

— Я полковник генерального штаба фон Рихард. С особым поручением генерала-фельдмаршала Кюхлера, — медленно процедил полковник. — Вы пойдете со мной, капитан. Укажите мне кабинет командира дивизии.

С того дня ограбление дворца и парка было поставлено на «научную основу». Началось систематическое «изъятие» отделки парадных покоев дворца. Грабители — теперь уже с прославленной немецкой аккуратностью, о которой вспомнили после приказа начальства, — тщательно снимали картины, плашка за плашкой разобрали пол Лионской гостин ной — уникальный паркет, украшенный пластинками перламутра. Из дворцовой церкви похитили работы живописца Шебуева, стащили с пьедесталов и вывезли величественные бронзовые фигуры Геркулеса и Флоры, красовавшиеся у Камероновой галереи. Летом 1942 года пришла очередь янтарной комнаты.

Кое-кто из бывших сотрудников музея, оставленных при нем в качестве дворников и уборщиц, видел это страшное зрелище своими глазами.

Гитлеровцы не таились: они чувствовали себя полновластными хозяевами на оккупированной земле. Тугое кольцо блокады стискивало город Ленина, с педантичной точностью в одно и то же время ежедневно велись' обстрелы северной столицы, а здесь, в нескольких десятках километров от непокоренного города, захватчики делали свое черное дело.

Однажды в начале июля у подъезда дворца остановились грузовики, на которых громоздились ящики и кипы ваты. Вскоре прошел слух: немцы собираются вывозить янтарную комнату.

Близко ко дворцу никого не подпускали, автоматчики мерно шагали по дворцу. В здании циркумференции[2], часть которого занимали бывшие работники музея, было приказано плотно закрыть окна.

Там, в душных комнатах, осторожно поглядывая во двор через запыленные стекла, люди переговаривались между собой. Молодые строили фантастические планы спасения янтарных панно. Другие, постарше и потрезвее, понимали: предотвратить преступление они не в силах. Оставалось стиснуть зубы и молчать.

Так миновал полдень, потом наступила обеденная пора. Солдаты весело зашагали в столовую, перебрасываясь шутками с часовыми. А сидевшие в циркумференции забыли о еде. Они с трепетом ждали: что будет дальше? Немцы давно перенесли ящики во дворец и пока не вытаскивали их обратно.

Наконец обед кончился. Щеголеватый офицер построил солдат неподалеку от центрального входа, что-то коротко разъяснил, потом послышалась отрывистая команда, и солдаты скрылись во дворце. Прошло еще несколько томительных минут.

Анна Константиновна прильнула к окну.

На широком крыльце показалась первая пара. Солдаты бережно несли продолговатый ящик. Они ступали осторожно, еле передвигая ноги, почти не отрывая подошвы сапог от ступеней, и все-таки офицер прикрикнул на них:

— Форзихт! Дас ист бернштайнциммер![3]

Теперь сомнений не оставалось.

Анна Константиновна повернулась к своим и шепнула:

— Товарищи, это янтарная комната! Я слышала!

К окнам бросились все. И сразу свет заслонила фигура автоматчика.

— Цурюк![4] — повелительно крикнул он.

Пришлось подчиниться. Все внимательно прислушивались к звукам, стараясь понять, что происходит там, во дворе.

Топали тяжелые сапоги: это немцы взбегали на крыльцо. Потом шаркали подошвы и покрикивал офицер: солдаты возвращались с грузом в руках. Наконец послышалось: