— Ну, что же ты скажешь о Беренике?

Просто маньяк. Орельену нечего было о ней сказать. Но если он станет отмалчиваться, Эдмон пустится в дальнейшие рассуждения; поэтому Орельен сказал: «У нее удивительно кроткий вид. Такая женщина в доме — истинное отдохновение…»

Орельен попытался сказать что-нибудь не особенно банальное, первое, что пришло ему на ум, надеясь окончить разговор. Кстати, о кротости он упомянул неспроста, он действительно находил в этой провинциалочке бездну кротости. Но, как видно, этого как раз и не следовало говорить. Впрочем, вы сами знаете, каковы люди, — составят себе о ком-нибудь определенное мнение, десятки раз выскажут его вслух, никто им не возразит, а кое-кто даже похвалит за проницательность. И так создаются общепринятые суждения. Эдмон сам был не чужд этой механики. Он фыркнул. Ну и чепуха…

— Кроткая? Это Береника-то кроткая? Тебе бы такую кроткую! Никогда ничего более нелепого не слышал! Ты, должно быть, просто смеешься. Ты что, разве ее не разглядел? Насчет отдохновения — это ты действительно придумал. Сказал бы лучше — дьявол в ризнице… Ад на дому!

Брови Орельена от удивления поползли вверх. Какой дьявол? Какая ризница? Он не желал признаваться Барбентану, что прежде всего считал ровно ничем не примечательной эту самую Беренику, в отличие от дьявола, который… Ибо, очутившись лицом к лицу с самим дьяволом, невольно испытываешь дрожь. Он пробормотал что-то в этом духе, Эдмон не ответил. Стоял конец ноября, но все вокруг было залито ярким солнечным светом. По асфальту бесшумно, не подымая пыли, проносились машины. Над аллеями четко вырисовывался узор темных, обнаженных ветвей, словно на ноябрьском небе его увековечил чернью искусный ювелир. Все было ослепительно чисто и торжественно, даже этот ужасный Малый дворец, который Орельен считал своим личным врагом.

Только чтобы сказать что-нибудь, он начал:

— Может, ты объяснишь мне… — И тут же пожалел о своих словах, так как Эдмон решил, что Орельен всерьез интересуется его кузиной, и прежние запирательства только укрепляли эту уверенность. Он снова пустился в пространные объяснения насчет Береники.

Что ж тут объяснять? Эта женщина горит, как в огне. В адском огне. Да, жизнь ее именно ад. Спокойное до одури, жалкое существование, если хочешь знать. Провинция. Муж, который приходится мне свойственником. Из тех, кого называют славными. Любопытное существо, но ограниченное; не то она влюбилась в него еще в детстве, не то он в нее влюбился… Кто знает?.. Словом, давняя история, в которой запуталась Береника и настояла на своем, потому что ее семья была сначала против их брака… А потом в двадцать два — в двадцать три года жених как-то отяжелел, подурнел, словом, сам не знаю, что там такое стряслось, но только на эту пару неприятно было смотреть. Однако она упорствовала, не желала нарушать данного слова… Поженились они после войны. Понятно, что в их захолустном городишке он воплощал для нее, так сказать, интеллектуальную жизнь: тут и романы, которыми он ее снабжал, и книги по философии, которые он читал сам и в которых она ничего не смыслила, или, вернее, удержала в памяти два-три отрывочных представления. К тому же она слишком горда и не желает признаваться, что тут целая драма. Она упорствует и будет упорствовать. И продолжает жить в этом нелепом супружестве. Твердит, что обожает мужа и, возможно, действительно его любит… А супруг коллекционирует тарелки и в качестве коллекционера — на высоте. Любопытно послушать, как он говорит о предмете своей страсти. Впрочем, все специалисты становятся интересными, когда садятся на своего конька. Тарелки! Довольно ограниченная область деятельности… Правда, он еще и фармацевт… Но отними от него его тарелки — и ничего не останется. Дурак…

Они расстались на площади Согласия. Нет на свете другого столь роскошного места, преувеличенного воплощения роскоши. Орельен подумал, что здесь вряд ли обнаружишь пылинку. Куда сильнее, чем Береникой, был он одержим идеей роскоши, тиранически навязчивой идеей. Он обернулся вслед удалявшемуся Барбентану, оглядел его прекрасно сшитый костюм, дорогие ботинки, всю его фигуру светского спортсмена. И вспомнил Эдмона в болотах Шампани, нескладного, укутанного в разномастное тряпье, небритого, грязного, тянущего с утра до вечера болеутоляющую настойку в надежде спастись от неукротимого поноса, от которого у него буквально отнимались ноги. Орельен пожал плечами.

Карьера Эдмона Барбентана была сказочно стремительной. Началась она не совсем удачно, но к тридцати годам все образовалось, и блестящее положение этого молодого человека уже перестало служить пищей для злых языков, отнюдь не щадивших Эдмона в годы его юности. К тому же война проложила между прошлым и настоящим непереходимую грань. Кто станет ворошить старые сплетни? Вполне достаточно того, что чета Барбентанов — и Эдмон, и Бланшетта — оба люди хорошо воспитанные, богатые, приятные в обществе. Впрочем, новые знакомства они заводят с выбором.

Прибыв в Париж из своего захолустья около 1910 года, Эдмон, сын провинциального врача, заядлого политика департаментского масштаба, попал по счастливой случайности сначала в секретари, а потом и в доверенные лица к Кенелю, великому Кенелю, королю таксомоторов, который к тому же занимался крупными земельными операциями. Говорили, что в основном Эдмону удалось выдвинуться, доказав своему патрону, что компаньоны его обирают, и Кенель, который только что провел в Марокко крупнейшее дело, признал в блестящем секретаре, имевшем к тому же головокружительный успех у дам, своего законного преемника. По крайней мере так говорили и добавляли, что Барбентан сумел проявить незаурядную смелость, бросив медицину ради финансовой деятельности. На самом же деле свет просто старался забыть, что Эдмон был любовником содержанки Кенеля, красавицы итальянки, и Кенель, зная это и желая обеспечить их будущее, всячески способствовал продвижению Эдмона. Впрочем, не стоило и вспоминать об этом, поскольку Карлотта в конце концов вышла замуж за Кенеля, поняв, что Эдмон все равно от нее ускользнет: к тому времени он влюбился в дочь своего патрона, и Бланшетта Кенель, девушка настойчивая, своенравная, добилась согласия отца на брак и стала госпожой Барбентан. Потом началась война. Кенель умер. Карлотта отдала свой дом на мысе Антиб под лазарет Красного Креста и так самоотверженно ухаживала за ранеными, что была награждена орденом Почетного легиона. Со своей падчерицей, уже почти не ревновавшей к прошлому, она виделась редко, так как все время проводила в путешествиях, переезжая из Каира в Лондон и из Венеции в Индию. Особняк в парке Монсо продали с целью возместить весьма значительные расходы по вводу в наследство; но ни вдова, ни ее зять с женой на это не сетовали. Молодая чета поселилась на улице Рейнуар, где заняла два этажа в доме с балконом. Летом жили на своей вилле в Биаррице, что даже отмечалось в справочнике Ботена. Время от времени Эдмон заседал в совете акционеров, представляя интересы жены и тещи. В клубе «Ла Були» он играл в гольф. Свои удачи он принимал не совсем всерьез. И сам высмеивал их при случае. Он не верил в эти магические операции, хотя именно им был обязан своим богатством. Практически консорциум таксомоторов не нуждался больше в Эдмоне Барбентане, дело поднялось как на дрожжах и переросло своих основателей. Новое поколение хозяев не входило в суть дела, в отличие от старика Кенеля и его компаньонов. Их место заняли умелые администраторы, безликий, идеально налаженный аппарат. Правда, Барбентан сохранил контору (бывшую контору Кенеля) и считал необходимым аккуратно ее посещать, но скорее всего бывал там не из деловых соображений, а ради того, чтобы сохранить за собой известную свободу. Консорциум, стремясь избежать трудностей, связанных с новыми капиталовложениями, вел земельные операции, затеял строительные работы, и обществу «Недвижимость — Такси» обязан был Эдмон существованием своей конторы. Вообще он вполне довольствовался тем, что богател, и находил все это забавным.