Прошлой ночью, уже засыпая, он подумал: «может быть, все-таки стоит посеять хоть несколько зернышек честолюбия в этом городе, где оно так быстро приносит плоды, может быть, все-таки стоит относиться к себе посерьезнее и в шатком здании этого мира, притворяясь, что все в порядке, обзавестись уютной трехкомнатной квартиркой. наверно, это грех — любить жизнь, не имея по отношению к ней серьезных намерений». корнелия, стажерка, лежала рядом и во сне сжимала его руку. утром она сказала ему, что среди ночи проснулась от какого-то толчка. он сидел на кровати, настойчиво повторяя: «я заставлю рекламу светиться!» потом опять лег.

Он медленно поднялся на плато кройцберг и уселся на скамейку, рекомендованную вниманию публики. на щитке красовалась надпись: «граждане, берегите свое достояние!» эта весьма двусмысленная надпись была утверждена магистратом, а уж магистрат должен знать, что делает. фабиан рассматривал гигантский ствол какого-то дерева. кору избороздили тысячи вертикальных морщин. выходит, и у деревьев есть свои заботы. мимо скамейки прошли двое школьников. один, который держал руки за спиной, возмущенно спросил:

— Как можно это терпеть? второй помедлил с ответом.

— Против целой банды все равно не попрешь, — произнес он наконец.

Что они говорили дальше, уже не было слышно. с другой стороны площадки приближалась весьма странная личность: старый господин с седой бородкой клинышком и неаккуратно сложенным зонтом: вместо пальто на нем была зеленоватая выцветшая пелерина, голову его венчала жесткая серая шляпа, когда-то, вероятно, бывшая черной. старик в пелерине направился к скамейке, пробормотал что-то вроде приветствия, сел рядом с фабианом, основательно откашлялся и принялся зонтом чертить круги на песке. один из кругов он изобразил в виде зубчатого колеса, центр которого соединялся прямой линией с центром другого круга; он все более усложнял рисунок различными линиями и кривыми, писал сбоку и сверху формулы, зачеркивал их, снова вычислял что-то, затем дважды подчеркнул какую-то цифру и спросил:

— Вы понимаете что-нибудь в машинах?

— Увы, нет, — отвечал фабиан. — если меня кто-нибудь попросит завести граммофон, он может быть заранее уверен, что этот аппарат уже никогда не будет работать. зажигалки у меня в руках сроду не зажигались. я по сей день считаю, что электрический ток, судя по названию, — жидкость. и не могу понять, как с одной стороны в металлической камере с электрическим приводом лежат забитые на бойне быки, а с обратной — из нее выходят мясные консервы? кстати, ваша пелерина напомнила мне мою жизнь в интернате. каждое воскресенье в таких вот пелеринах и в зеленых шапках мы шагали на богослужение в мартин-лютер-кирхе. во время проповеди мы все спали, за исключением одного, которому вменялось в обязанность будить нас, если органист начнет играть хорал или если на хорах появится воспитатель. — фабиан глядел на пелерину соседа и чувствовал, что она, словно по тревоге, поднимает его прошлое. он видел бледного толстого директора, видел, как тот каждое утро перед молитвой, прежде чем сесть и раскрыть псалтырь, сгибал колени и проводил рукой по брюкам, дабы удостовериться, нет ли на них остатков грешной земли. он видел себя, крадущимся по вечерам к воротам интерната, бегущим по темным улицам, по учебному плацу мимо казарм. вот он взлетает по лестнице доходного дома, нажимает кнопку звонка, слышит дрожащий голос матери за дверью: «кто там?» — и, запыхавшись, отвечает: «это я, мама! я просто хотел узнать, не лучше ли тебе сегодня?» старик водил и водил концом своего неаккуратно сложенного зонта по песку, покуда не стер все вычисления.

— Если вы не понимаете в машинах, то, может быть, вы поймете меня, — сказал он. — я так называемый изобретатель, почетный член пяти академий. техника обязана мне значительным прогрессом. благодаря мне текстильная промышленность выпускает в день в пять раз больше сукна, чем раньше. на моих машинах множество людей наживало деньги, даже я. — старый господин закашлялся и нервно дернуя себя за острую бородку. — я изобретал мирные машины, не подозревая, что это были пушки. постоянный капитал рос непрерывно, возрастала продуктивность предприятий, а количество рабочих сокращалось. мои машины оказались пушками, которые вывели из строя целые армии рабочих. они лишили сотни тысяч людей права на существование. в манчестере я видел, как полиция разгоняла уволенных рабочих. их били шашками по головам. одну маленькую девочку растоптала лошадь. и виноват в этом был я. — старый господин сдвинул свою жесткую шляпу на затылок и закашлялся. — когда я вернулся, моя семья учредила надо мной опеку. их не устраивало, что я стал раздавать деньги направо и налево и объявил, что не желаю больше иметь дела с машинами. тогда я сбежал. у них есть средства, они живут в моем доме на штарнбергер-зе, а я уже полгода считаюсь пропавшим без вести. на прошлой неделе я прочитал в газете, что моя дочь родила ребенка. значит, я уже дедушка, а по берлину слоняюсь как последний бродяга.

— Старость от ума не спасает, — сказал фабиан, — к сожалению, не все изобретатели так сентиментальны.

— Я уж думал, не поехать ли мне в россию и не предложить ли там свои услуги. но без паспорта это невозможно. а если я открою свое имя, меня ни за что отсюда не выпустят. у меня в нагрудном кармане лежат чертежи и расчеты ткацкого станка, который даст сто очков вперед всем доселе известным текстильным машинам. в моем заплатанном кармане — миллионы. но я предпочитаю умереть голодной смертью. — старик горделиво похлопал себя по груди и снова закашлялся. — сегодня я ночую на йоркштрассе девяносто три. незадолго до того как закроют ворота, я войду в дом. если швейцар спросит, куда я иду, я отвечу: в гости к грюнбергам. грюнберги живут на четвертом этаже. глава семьи — старший кондуктор. я поднимаюсь наверх. прохожу мимо квартиры семейства грюнберг и взбираюсь на чердак. там я присаживаюсь на лестнице. не исключено, что дверь на чердак открыта. бывает даже, что в каком-нибудь углу валяется старый матрац. а завтра утром я снова исчезну.

— Откуда вы знаете грюнбергов?

— Из адресной книги, — отвечал изобретатель. — надо же мне назвать кого-нибудь из жильцов дома, если швейцар спросит, к кому я иду. на следующее утро ложь обычно выходит наружу. но извечное требование — уважать седины— принесло свои плоды и действует даже на швейцаров. кроме того, я каждый день меняю адрес. зимой я преподавал физику в одной частной школе. но, увы, мои уроки вылились в своего рода протест против чудес техники. это не нравилось ни ученикам, ни директору. и я предпочел три месяца греться в почтовых отделениях. теперь мне почтовые отделения уже ни к чему. теперь тепло. я часами сижу на вокзалах и наблюдаю за людьми: смотрю, как они уезжают, приезжают или остаются. это ведь очень занимательно. я сижу там и радуюсь жизни.

Фабиан написал свой адрес и протянул его старику.

— Спрячьте-ка получше эту записку. и если вас когда-нибудь остановит швейцар, приходите ко мне. мой диван в вашем распоряжении.

Старый господин, прочитав адрес, осведомился:

— А что на это скажет ваша хозяйка? фабиан пожал плечами.

— Моего кашля вам не надо бояться, — сказал старик. — когда я ночью сижу на темной лестнице, я совсем не кашляю. я слежу за собой, чтобы не напугать жильцов. забавный образ жизни, правда? я начинал бедняком, потом я разбогател, теперь опять беден, как церковная крыса, но это все роли не играет. как будет, так и будет. пригревает меня солнце на моей террасе в леони или здесь на кройцберге, мне так же безразлично как и солнцу. — старик закашлялся и вытянул ноги. фабиан встал и сказал, что ему пора идти.

— А кто вы, собственно, по профессии? — спросил изобретатель.

— Безработный, — отвечал фабиан и пошел по аллее, ведущей назад, к берлинским улицам.

Когда вечером, едва держась на ногах от многочасовой ходьбы, он вернулся домой, его сразу же потянуло к корнелии — рассказать о своей беде. предстоящий разговор взволновал его воображение. а может, он просто был голоден.