Ура! Теперь он свободен. Фабиан засмеялся так громко и злобно, что соседи недоуменно от него отодвинулись. Он вышел из метро. Где, ему было безразлично. Корнелия спала с кем-то, зарабатывая себе черт его знает что, карьеру, или отчаяние, или то и другое вместе. Во дворе полицейских казарм, сквозь распахнутые ворота он увидел зеленые машины с включенными фарами. В машины залезали полицейские и стояли, молчаливые и решительные. Несколько машин, грохоча, уехали в северном направлении. Фабиан пошел туда же. Улица была полна народу. Выкрики неслись вслед машинам. Летели вслед, словно камни. Полицейские смотрели прямо перед собой. На Веддингплатц они оцепили подход к Рейникендорферштрассе, которую уже заполняли толпы рабочих. Конная полиция, по ту сторону цепи, ждала приказа броситься в атаку. Пролетарии в мундирах, со спущенным подбородным ремнем, ждали пролетариев в штатском. Кто натравил их друг на друга? Рабочие приближались, их песни раздавались все громче, полицейские шагом двинулись вперед, соблюдая дистанцию — метр друг от друга. Песня сменилась яростным ревом. По нарастающему шуму, даже не видя, что там происходит, было ясно: сейчас начнется схватка между рабочими и полицией. Не прошло и минуты, как крики подтвердили это предположение. Колонны сошлись, полиция ринулась в бой. Кони, покачивая своих всадников, рысцой вошли в образовавшийся вакуум, копыта стучали по мостовой. Где-то впереди раздался выстрел. Задребезжали разбитые стекла. Лошади пустились в галоп. Люди на Веддингплатц сделали попытку прорваться через оцепление. Вторая цепь полицейских, преграждавшая доступ к Рейникендорферштрассе, стала медленно продвигаться вперед и очистила площадь. Полетели камни. В какого-то вахмистра всадили нож. Полицейские, держа в руках резиновые дубинки, перешли на беглый шаг. На трех грузовиках подоспело подкрепление, вновь прибывшие соскакивали с медленно движущихся машин. Рабочие было обратились в бегство, но снова остановились по краям площади и в прилегающих к ней улочках. Фабиан пробился через живую стену. Тремя улицами дальше уже казалось, будто повсюду царят тишина и порядок. Несколько женщин стояли в подворотне.

— Эй, послушайте! — сказала одйа из них. — Правда, что на Веддинге идет потасовка?

— Они снимают мерку друг с друга, — ответил он и пошел дальше.

— Лопни мои глаза, если Франц опять туда не затесался, — воскликнула женщина, — ну, погоди у меня!

На улице, зажатый старыми многоквартирными домами, находился так называемый Северный Луна-парк дядюшки Пелля. Звуки шарманки заглушали голоса девушек, которые под руку длинной цепочкой прогуливались у самого входа. Мимо них так и шныряли парни в заломленных набекрень шапках и, разыгрывая из себя нахалов, выкрикивали всевозможные дерзости. Девушки полыценно хихикали и в ответ бормотали что-то нечленораздельное.

Фабиан вон/ел в ворота. Территория смахивала на огромную сушилку для белья. Ацетиленовые лампочки мигали, оставляя в полумраке дорожки и балаганы. Склизкая почва поросла колючей травой. Карусель, из-за малого спроса на это развлечение, была закрыта брезентом. Мужчины в грубошерстных куртках, старухи в платочках, дети, которым давно бы полагалось лежать в постелях, шагали взад и вперед среди балаганов.

Громыхало «Колесо счастья». Люди теснились вокруг, не сводя глаз с вращающегося диска. Он уже замедлил ход, прошел еще два номера и остановился.

— Двадцать пять! — выкрикнул служитель.

— Здесь! Здесь! — Старуха с очками на носу получила свой выигрыш. Что же она выиграла? Фунт кускового сахара.

Колесо опять завертелось.

— Семнадцать!

— Хэлло, это я! — Молодой человек взмахнул своим билетиком. Ему досталось четверть фунта кофе в зернах.

— Матери подарок! — с довольным видом проговорил он, отходя от колеса.

— Сейчас на очереди главный выигрыш! Выигравшему предоставляется право выбора!

Колесо качнулось, затикало, остановилось, нет, прошло еще на номер дальше.

— Девять!

— Господи, да это же я! — Девушка, фабричная работница, захлопала в ладоши и стала читать условия лотереи: — «Главный выигрыш — пять фунтов пшеничной муки высшего сорта, или фунт сливочного масла, или три четверти фунта кофе в зернах, или три четверти фунта свиного сала». — Она взяла фунт масла, воскликнув: — За десять пфеннигов очень даже недурно! Будет с чем домой вернуться!

— Сейчас начнется следующий розыгрыш! — взревел служитель. — Кто еще не играл? Кто желает вторично принять участие в лотерее? А ну, вы, бабуся! У нас Монте-Карло для голодранцев. У нас ставка не марка, не полмарки, а всего десять пфеннигов!

Напротив находилось похожее заведение, но в выигрышах значились только мясо и колбаса, и билет стоил вдвое дороже.

— Главный выигрыш, господа, — половина гамбургского гуся, — скрипучим голосом выкрикивала жена мясника. — Всего двадцать пфеннигов, не робейте, друзья! — Ее помощник бритвой нарезал тончайшие ломтики колбасы — на пробу взявшим билеты. У остальных только слюни текли. Наконец они стали выгребать десятипфенниговые монетки из своих кошельков и присоединились к игре.

— Как ты насчет гусиного жаркого? — спросил жену какой-то малый без воротничка и галстука.

— Жалко денег, — отвечала она, — нам с тобой не везет, Биллем!

— Да ладно, — отвечал он, — можно попробовать для смеха. — Он купил билет, сунул жене в рот ломтик колбасы, полученный в придачу, и стал выжидательно смотреть на колесо.

— Розыгрыш начинается! — проскрипела жена мясника. «Колесо счастья» загудело.

Фабиан двинулся дальше. «Ипподром и танцы» гласила вывеска над большим шатром. Входной билет — двадцать пфеннигов. Он вошел. В заведении было два круга. Один повыше, наподобие свайной постройки, — там т. анцевали. Посередке сидел духовой оркестр. Он играл так, словно все музыканты перессорились. Девушки стояли прислонясь к перилам. Молодые люди заигрывали с ними. Те и другие не церемонились. Второй круг представлял собой песчаный манеж, по которому, под звуки музыки, трусили три клячи. Шталмейстер в цилиндре взмахивал шамбарьером и то и дело кричал: «Ры-ысью!» — пробуждая их от сонной одури. На маленьком одноглазом жеребце, в мужском седле, сидела женщина. Юбка у нее задралась выше колен. Она пустила лошадь мелкой рысцой и, всякий раз, плюхаясь на седло, хихикала.

Фабиан с кружкой пива сел за столик у самого манежа. Проезжая мимо него, женщина всякий раз обдергивала юбку. Бессмысленное занятие, юбка все равно задиралась. В четвертый раз она чуть-чуть улыбнулась, но юбку не обдернула. На пятом круге белый жеребец остановился и подслепым глазом заглянул в пивную кружку.

— Сахару там нет, — сказала наездница и посмотрела прямо в лицо Фабиану. Шталмейстер взмахнул шамбарьером, и жеребец затрусил дальше.

Спешившись, женщина, как бы случайно, уселась за соседний столик, наискосок от Фабиана, так чтобы ее телесные прелести, упаси бог, не укрылись от него. Взгляд его и вправду на ней остановился, и вдруг вся его боль очнулась от наркоза. Где сейчас Корнелия? Противны ли ей объятия, в которых она лежит? Может ли быть, что в то время, как он торчит здесь, она испытывает наслаждение в чужой постели? Он вскочил. Опрокинул стул. Женщина за соседним столиком снова взглянула ему в лицо, глаза у нее округлились, рот чуть приоткрылся, кончик языка влажно пробежал по верхней губе.

— Пойдете со мной? — сердясь на себя, спросил Фабиан.

Она встала, и они без долгих разговоров пошли в «Театр». Это был убогий дощатый барак. «Выступают знаменитые оперные певцы». «Курить разрешается». «Дети на вечернем спектакле отдельных мест не занимают». Зал был полон разве что наполовину. Зрители сидели в головных уборах и курили. В темноте их до слез трогала непревзойденно глупая и лживая романтика, которую им преподносили за тридцать пфеннигов. Театральные чары больше волновали и расстраивали их, чем собственные беды.

Фабиан обнял за талию незнакомку. Она прильнула к нему и задышала нарочито громко — пусть слышит. О, какой печальной была эта пьеса! Бесшабашный студент — директор театра Блаземан, седоволосый, лет эдак за пятьдесят, сам играл эту роль — каждое утро возвращался домой навеселе. И во всем виновато проклятое шампанское. Он распевает студенческие песни, чудит на все лады, консьержка его отчитывает, и наконец он дарит некой старой певице придворного театра, давно страдающей подагрой, свой последний талер, дабы она могла бросить сцену.