Фабиан окинул взглядом небольшую комнату. Мебель обильно украшена всевозможными завитушками. На этажерке стояли три альбома. Стеклянное блюдо на столе, полное видовых открыток, отбрасывало пестрые блики. Фабиан взял первую попавшуюся открытку. На ней был изображен Кельнский собор, и Фабиану вспомнился плакат с сигаретой. «Милая Мукки, — прочитал он, — хорошо ли ты живешь, хватает ли тебе денег? Я получил отличные заказы и завтра еду в Дюссельдорф. Крепко целую. Курт». Фабиан положил открытку обратно и выпил рюмку вишневой наливки.

За обедом он, чтобы не огорчить Мукки, съел все, что она ему положила. Мукки радовалась этому, как радуется хозяйка, когда ее собачка сжирает полную миску. Потом Мукки принесла кофе.

— Радость моя, ты ничего не хочешь мне о себе рассказать? — спросила она.

— Нет, — сказал он и вернулся в гостиную. Она побежала за ним. Он стоял у окна.

— Сядь ко мне, на диван, — попросила она. — А то тебя могут увидеть. И не надо сердиться.

Он сел на диван. Мукки принесла кофе в гостиную, уселась рядом с Фабианом и расстегнула блузку.

— А теперь десерт, — сказала она. — Только чур не кусаться.

Около трех Фабиан собрался уходить.

— Но ты ведь обязательно придешь, да? — Она стояла перед ним, поправляя юбку и чулки, и умоляюще смотрела на него. — Побожись, что придешь.

— Скорее всего, приду, — отвечал он. — Но обещать я ничего не могу.

— Я буду ждать тебя с ужином, — настаивала она, затем открыла дверь и прошептала: — Быстрее! Путь свободен.

Фабиан вприпрыжку спустился по лестнице. «Путь свободен». — подумал он, чувствуя отвращение к дому, из которого вышел. Фабиан доехал до Большой Звезды, пошел через Тиргартен в направлении Бранденбургских ворот и опять заблудился среди цветущих рододендронов. Он попал на Аллею Победы. Династия Гогенцоллернов и скульптор Бегас казались несокрушимыми.

У кафе «Шотенхамль» Фабиан повернул назад. Какие тут еще могут быть разговоры? Говорить уже поздно. Он отправился дальше, вышел на Потсдамерштрассе, в нерешительности постоял на Потсдамерплатц, поднялся по Бельвюштрассе и снова очутился перед кафе. На этот раз он вошел. Корнелия сидела с таким видом, словно ждала его долгие годы, и слегка помахала ему. Он сел. Она взяла его руку.

— Я не верила, что ты придешь, — робко проговорила она.

Фабиан молчал и смотрел мимо нее.

— Это было нехорошо с моей стороны, да? — шепнула она, поникнув головой. Слезы капали ей в кофе. Она отодвинула чашку и вытерла глаза.

Фабиан сидел отвернувшись от стола. Стены между двумя ведущими наверх лестницами в стиле барокко населяли пестрые попугаи и колибри. Птицы были стеклянные. Они сидели на стеклянных сетках и лианах, дожидаясь вечера с его огнями, когда весь этот хрупкий девственный лес начинал светиться.

— Почему ты не смотришь на меня? — прошептала Корнелия, прижимая к губам носовой платок. И плач ее звучал так, будто вдали рыдал доведенный до отчаяния ребенок. В кафе было пусто. Посетители сидели на улице под большими красными зонтами. Только кельнер стоял неподалеку. Фабиан взглянул в лицо Корнелии. От волнения у нее дрожали веки.

— Ну скажи же наконец хоть словечко! — хриплым голосом взмолилась она.

У него пересохло во рту. Спазм сжал горло. Он с трудом глотнул воздух.

— Хоть словечко! — повторила она едва слышно и положила руки на скатерть среди никелированной посуды. — Что со мною будет? — прошептала она, словно говоря сама с собою, словно его тут уже не было. — Что же будет?

— Станешь несчастной женщиной, которой хорошо живется, — сказал он чересчур громко. — Для тебя это неожиданность? Ты не за этим приехала в Берлин? Здесь идет непрерывная мена. Кто хочет иметь, тот должен отдать то, что имеет.

Он подождал немного, Корнелия молчала. Она вынула из сумочки пудреницу, но, так и не открыв ее, положила на стол. Фабиан уже овладел собой. Он смотрел на все случившееся, как на разоренную комнату, и начал хладнокровно, тщательно прибирать ее.

— Ты приехала сюда с замыслами, которые исполнились скорее, чем ты могла надеяться. Ты нашла влиятельного человека, он тебя финансирует. И не только финансирует, а дает еще и шансы сделать карьеру. Я не сомневаюсь, что ты будешь иметь успех. Он вернет себе деньги, которые, так сказать, вложил в тебя, ты и сама на этом заработаешь и в один прекрасный день сможешь сказать:

«Господин Макарт, теперь мы квиты». — Фабиан изумлялся самому себе. И, сердясь на себя, думал: не хватает только, чтобы я еще расставил все знаки препинания.

Корнелия смотрела на Фабиана, как будто видела его в первый раз. Потом открыла пудреницу, посмотрелась в маленькое круглое зеркальце и осыпанною белой пылью пуховкой провела по своему заплаканному, по-детски удивленному лицу. Она кивнула Фабиану, пусть продолжает.

— А что будет потом, — сказал он, — что будет потом, когда ты перестанешь нуждаться в Макарте, заранее сказать нельзя, да и не стоит это обсуждать. Ты будешь работать, а что тогда остается от женщины? Успех будет возрастать, возрастет и честолюбие, — правда, чем выше человек поднимается, тем больше опасность падения. Скорее всего, он будет не единственным, кому ты достанешься. Всегда найдется мужчина, который преградит дорогу женщине, и, если она хочет от него избавиться, она должна с ним спать. Ты к этому привыкнешь, вчерашний случай уже можно считать прецедентом.

«Я уже плакала перед ним, а он все еще бьет меня», — с удивлением подумала Корнелия.

— Но будущее — не моя тема, — сказал он, сделав жест, как бы подводящий итоговую черту. — Обсуждению подлежит только прошлое. Ты вчера ни о чем не спрашивала, когда ушла. Почему же теперь тебя интересует мой ответ? Ты знала, что ты мне в тягость. Знала, что я хочу от тебя избавиться. Ты знала, что я горю желанием иметь любовницу, зарабатывающую в чужих постелях деньги, которых у меня нет. Если ты была права, значит я мерзавец. А если я не мерзавец, значит все, что ты сделала — ошибка.

— Да, это ошибка, — сказала она, поднимаясь. — Прощай, Фабиан.

Он пошел за нею, очень довольный собой. Он обидел ее, ибо имел право ее обидеть, но достаточно ли такого основания? На Тиргартенштрассе он догнал ее. Они шли молча, и каждый, жалея себя, жалел другого. Фабиан еще подумал: «Если она сейчас спросит, хочешь, чтобы я к тебе вернулась? Что я отвечу? У меня в кармане осталось пятьдесят шесть марок».

— Как страшно было вчера, — сказала она вдруг. — Он омерзителен! Что будет, если ты уже не захочешь меня? Нам бы сейчас радоваться, а у нас горя больше, чем было. Что мне делать с собою, если ты совсем от меня откажешься?

Он дотронулся до ее плеча.

— Прежде всего, возьми себя в руки. Рецепт старый, но хороший. Ты отсекла себе голову, — смотри, чтобы не даром. И прости, что я так обидел тебя.

— Да, да! — Она была еще печальной, но уже и радостной. — А можно мне завтра вечером прийти к тебе?

— Хорошо, — сказал он.

Корнелия обняла и поцеловала его посреди улицы, шепнула:

— Благодарю тебя, — и с плачем убежала. Фабиан остановился.

Какой-то прохожий крикнул:

— Вам смеяться впору!

Фабиан вытер рот рукой, почувствовав приступ тошноты. Чего касались за это время губы Корнелии? Легче ему оттого, что она чистила зубы? Разве может гигиена справиться с отвращением?

Он пересек улицу и вошел в парк. Нравственность — вот лучшая гигиена тела. Полоскать горло перекисью водорода недостаточно.

И только тут он вспомнил, где провел прошлую ночь. Возвращаться на Мюллерштрассе ему не хотелось. Но мысль о собственной комнате, о любопытстве вдовы Хольфельд, о пустой комнате Корнелии, о предстоявшей ему долгой одинокой ночи, в то время, как Корнелия во второй раз изменяет ему, погнала его по улицам в северную часть города, на Мюллерштрассе, в дом к женщине, которую ему не хотелось видеть. Женщина просияла, она была горда, что он опять пришел, и радовалась, что опять будет с ним.

— Вот хорошо, — приветствовала она его, — пойдем, ты, верно, голоден.