— Я свинья, — пробормотал мюнцер, поднял стакан, поднес его ко рту, но ничего не выпил. так и остался сидеть.

— В кровь проникла отрава! — вскричал мальмю. — а мы полагаем, что достаточно приложить пластырь к воспаленному месту на поверхности земли. разве так можно очистить кровь? нет, нельзя. в один прекрасный день пациенту, сплошь заклеенному пластырем, приходит конец!

Театральный критик отер пот со лба и умоляюще взглянул на оратора.

— Оставим медицинские сравнения! — сказал мальмю. — мы гибнем от лености наших сердец. я экономист, и я объясняю вам: попытки разрешить современный кризис чисто экономическим путем, без предварительного обновления духа — шарлатанство!

— Дух и тело создает по себе, — произнес мюнцер. он осушил свой стакан и громко всхлипнул. ему вдруг уяснились гигантские размеры надвигающегося бедствия. и мальмю, чтобы перекричать коллегу, пришлось еще повысить голос.

— Вы, конечно, скажете, что существуют два массовых движения. эти люди, независимо от того, наступают ли они справа или слева, хотят вылечить болезнь крови, отрубив больному голову топором. разумеется, болезнь крови перестанет существовать, но ведь и больной тоже, а это значит, что лечение было слишком радикальным.

Господин штром, пресытившись картинами болезни, обратился в бегство. из-за углового столика тяжело поднялся какой-то толстяк, попытался повернуть голову к оратору, но шея у него была слишком жирной, и он, глядя в обратную сторону, произнес:

— Вы, часом, не медик? — и опять плюхнулся на стул. тут им вдруг овладела неистовая ярость, он заревел: — деньги нам нужны! деньги! и еще раз деньги!

Мюнцер кивнул, прошептал:

— Монтекукколи тоже был свинья. — и снова заплакал.

Толстяк в углу не мог успокоиться.

— Да это же курам на смех, — ворчал он. — духовное обновление, леность сердца, просто курам на смех. деньги на бочку, и мы выздоровеем. а тогда уж можно и посмеяться вволю.

Женщина, сидевшая напротив него, такая же толстая, спросила:

— А кто же тебе их даст, артур?

— Тебя не спрашивают! — заорал он, снова выйдя из себя. потом вдруг успокоился, поймал проходившего мимо кельнера за фалду и сказал — а теперь принесите студень, к нему уксус и растительное масло.

Мальмю, указывая на толстяка, спросил:

— Ну, разве я не прав? кому охота рисковать головой из-за таких идиотов? но дело не в этом. вранье будет продолжаться. самое правильное — поступать неправильно.

Мюнцер лег на диван, устроился поудобнее и захрапел, хотя еще и не думал спать.

— А все-таки ваша машина моя, — пробурчал он, косясь на мальмю.

Вскоре вернулись штром и заблудший. они шли рука об руку и выглядели так, словно у обоих была желтуха.

— Я не переношу алкоголя, — извиняющимся тоном пояснил заблудший. они сели.

— Жалкое послевоенное поколение, — заметил штром.

Этот театральный критик любые, само собой разумеющиеся и бесспорные истины умудрялся высказывать так, что в его устах они звучали неправдоподобно и всех подстегивали к спору. если бы он, со своим дешевым пафосом, стал утверждать, что дважды два — четыре, фабиан тотчас же усомнился бы в незыблемости таблицы умножения. отвернувшись от штрома, он принялся разглядывать мальмю. тот сидел на стуле очень прямо, глядя в пространство, но когда почувствовал, что за ним наблюдают, встряхнулся, посмотрел на фабиана и сказал:

— Надо, пожалуй, крепче держать себя в руках, от водки котелок плохо варит.

Мюнцер теперь храпел по-настоящему — он спал. фабиан поднялся и подал журналистам руку, редактору отдела торговли — последнему.

— Возможно, вы и правы, — заметил мальмю с печальной улыбкой.

— А я, кажется, хватил лишнего, — сказал фабиан, уже ночью стоя перед своей дверью. он любил ту раннюю стадию опьянения, которая заставляет человека верить, что он чувствует вращение земли.

Деревья и дома еще спокойно стоят на своем месте, фонари еще не обзавелись двойниками, а земля вращается, и наконец-то он это чувствует! но сегодня ему даже это не нравилось. сегодня он как бы шел рядом со своим опьянением, делая вид, что между ними нет ничего общего. до чего же все-таки смешной этот шар, вертится он или нет! ему вспомнился рисунок домье под названием «прогресс». домье изобразил на листе бумаги улиток, ползущих одна за другой. таков темп человеческого развития. но улитки ползли по кругу! и это было хуже всего!

На следующее утро фабиан пришел в контору усталый. да и голова у него трещала с похмелья. его коллега фишер, как всегда, начал свой рабочий день с завтрака.

— Как это вам удается всегда быть голодным? — спросил фабиан. — зарабатываете меньше меня. женаты. у вас счет в банке. а едите вы так много, что мне достаточно глянуть на ваш завтрак — и я уже сыт.

Фишер дожевал кусок.

— Это у нас семейное, — сказал он. — мы, фишеры, славимся своим аппетитом.

— Вашей семье надо памятник поставить, — прочувствованно сказал фабиан.

Фишер беспокойно ерзал на стуле.

— Покуда я не забыл, кунце нарисовал серию объявлений, к которым мы должны дать рифмованные двустишия. это по вашей части.

— Ваше доверие делает мне честь, — отвечал фабиан. — но я еще не покончил с заголовками к фотомонтажам. поэтому спокойненько займитесь этим сами, иначе на что же впредь будете завтракать вы и ваше почтенное семейство? — он посмотрел в окно, на табачную фабрику, и зевнул. небо было серое, как асфальт на велотреке. фишер расхаживал взад и вперед, всем своим видом выражая недовольство, и подыскивал рифмы.

Фабиан раскатал плакат, кнопками приколол его к стене, отошел в самый дальний угол комнаты и уставился на фотографию кельнского собора, рядом с которым художник поместил ничуть не уступающую ему по величине сигарету. фабиан бормотал про себя: «ничто не превзойдет… нет башен выше… выше сорта нет». он выполнял свой долг, хотя и не знал зачем.

Фишер не находил себе места и рифм тоже не находил. он завел разговор.

— Бертух говорит, будто бы опять предстоит сокращение.

— Вполне возможно, — откликнулся фабиан.

— А что вы станете делать, — спросил фишер, — если вас выставят за дверь?

— Вы думаете, я всю свою жизнь, со дня конфирмации, посвятил хорошей пропаганде плохих сигарет? если я вылечу отсюда, то найду себе какое-нибудь другое занятие. а уж лучше или хуже, мне это теперь довольно безразлично.

— Расскажите немного о себе, — попросил фишер.

— Во время инфляции я ведал биржевыми бумагами одного акционерного общества. дважды в день мне приходилось высчитывать реальную стоимость этих бумаг, чтобы люди знали, каков их капитал.

— А потом?

— Потом за некоторое количество валюты я купил зеленную лавку.

— Почему именно зеленную?

— Потому что мы голодали! на вывеске стояло: «доктор фабиан. всегда свежая зелень». рано утром, когда было еще совсем темно, я с шаткой ручной тележкой отправлялся на крытый рынок.

Фишер встал.

— Как! вы к тому же и доктор?

— Я получил эту степень в год, когда служил письмоводителем в дирекции ярмарки.

— И как же называлась ваша диссертация?

— Она называлась: «заикался ли генрих фон клейст?» сначала я хотел путем стилистических изысканий доказать, что у ганса сакса было плоскостопие. но изыскания слишком затянулись. однако хватит! займитесь-ка лучше поэтическим творчеством.

Он замолчал и принялся ходить взад и вперед по комнате. фишер искоса, с любопытством на него поглядывал. но возобновить разговор не решался. он со вздохом повернул свой вертящийся стул и углубился в свои записи. ему хотелось срифмовать «творить» и «курить», он расправил лежавшую перед ним бумагу и, отдавшись вдохновению, сощурил глаза.

Но тут раздался телефонный звонок. фишер поднял трубку.

— Да, слушаю вас, одну минуту, доктор фабиан сейчас подойдет. — и обращаясь к фабиану: — ваш друг лабуде.