Хозяин еще более загадочная личность, чем старик торговец, и, конечно же, Таветти до него далеко. Никто не понимает, почему он не продает лес, хотя от покупщиков отбоя нет. Вот же Тавела продал свой лес и получил за него полторы тысячи марок — целых полторы тысячи!.. Однако Туорила не разрешает своим торпарям рубить лес. Неужто он рассчитывает взять больше полутора тысяч?

Хозяин стал держать Юсси не так строго: Юсси теперь почти на таком же положении, как и остальные батраки. Тело его наливается силой, но дух по-прежнему угнетен. Он уже справляется с нехитрыми работами, на которые его посылают, но постоянно чувствует, что хозяин избегает его. Когда первый подойник, сделанный его руками, полетел в печь, хозяин не рассердился, а лишь кисло улыбнулся. И когда Юсси предлагают поручить какое-либо важное дело, хозяин только усмехается. В лице Юсси он как бы избегает слабости своего собственного рода, и это действует на Юсси еще более угнетающе, чем прежняя суровость. Он не может отделаться от мысли, что его охотно отпустят с Туорилы. Но куда он денется?

Безразличие хозяев побуждает его к сугубой осторожности; он старается держаться как можно неприметнее. Труднее всего по воскресным дням: не знаешь толком, можно ли пойти в деревню, а дома останешься — боишься, не будешь ли мозолить глаза хозяевам. Позавтракав и смазав сапоги дегтем, люди отправляются на деревню, а Юсси остается один в пустой по-воскресному избе. Иной раз компанию ему составляет призреваемый общиной бедняк, спящий на скамье у печки, — один из тех, что переходят со двора на двор. Юсси надумывает смастерить что-нибудь, как в детстве, и принимается за дело, но теперь это не доставляет ему никакого удовольствия. С другой половины двора к избе направляется хозяйка. Она хочет посмотреть, прибрано ли в избе, есть ли на кроватях чистое белье. Уходя, она рассеянно говорит Юсси: «Почитал бы, что ли», — говорит это, глядя куда-то в сторону, так просто, лишь бы что-то сказать.

Рождество уже совсем близко, и Юсси знает, что в этом году его не прогонят. Рождественские праздники тянутся целую вечность. В один из праздничных дней между рождеством и Новым годом студенты дают на селе любительский спектакль, и хозяин с хозяйкой уезжают туда под звон бубенцов. Тогда Юсси, оставшись один, напевает про себя и пробует танцевать польку, а потом без опаски идет в гости на соседний двор, набрав в карман сливовых косточек и время от времени посасывая их. Соседний двор — маленький и старый, он чем-то напоминает Никкилю. К рождеству стены и потолок здесь, по старинному обычаю, обшивают светлой лучиной, на застланном скатертью столе — свиной окорок, корзинка с хлебом и кувшин домашнего пива, под потолком — соломенный венок. Хозяин, мягкий, ласковый в обхождении старик, зовет Юсси Юхой и обращается с ним как с ровней. С улицы то и дело доносится веселый перезвон рождественских бубенцов, и теплое пиво опять, как уже было однажды, дает ему чуточку радости и уверенности в себе.

Юсси не прогнали с Туорилы ни после рождества, ни весною, ни в начале лета. Это случилось лишь перед самой осенью.

Хозяин не хотел продавать лес безрассудно, как делали в то время многие крестьяне. Как только лес Тавелы был повален, он сравнил его со своим собственным, и, даже когда бревна, собранные в большие кучи, уже лежали на льду озера в ожидании ледохода, он все присматривался к ним. Разумеется, и он продаст свой лес, но пока торопиться некуда. В результате Туорила пустил лес в продажу лишь после того, как большинство лесов в округе уже повырубили. Цена, которую он взял за него, изумила всех и привлекла к нему, прозорливцу, всеобщее внимание. Можно сказать, с этой первой продажи леса и началось возвышение Калле, или Карле Туорила, как доверенного лица общины.

Другим результатом продажи леса было изгнание Юсси с Туорилы.

Дело в том, что хозяин и хозяйка в то время круто пошли в гору. Начиная с голодных лет, их состояние быстро росло и теперь, благодаря удачной сделке, увеличилось вдвое. Богатство же, что ни говори, есть самая замечательная разновидность земного счастья, а счастье — это всегда и испытание. Ведь недаром спрашивают: «Способен ли ты выдержать счастье?» Супруги Туорила все больше втягивались в избранный круг местного общества, в котором просыпалась идея возрождения финского народа. Они сознавали всю важность и значение этой идеи, и перспективы, которые она открывала, еще более укрепляли в них врожденное чувство собственного достоинства. В свете этой идеи приобретали особое значение и цены на лес, идея возрождения как бы облагораживала в их глазах обогащение. Все это время супруги Туорила пребывали в состоянии затаенного, еле сдерживаемого ликования, которое требовало разрядки; следовало позаботиться лишь о том, чтобы и разрядка облеклась в достойную форму. Супруги часами обсуждали это дело наедине и решили еще до начала осени дать на Туориле банкет; в числе приглашенных были не только люди их круга, но и такие господа, каких вообще было возможно зазвать на подобное пиршество. Ведь в приходе проживало немало господ шведского происхождения, людей с мрачными лицами и труднопроизносимыми фамилиями, которых ни разу еще не видели на крестьянских пирушках. Разумеется, и среди приглашенных было немало шведоманов, но, обладая живым и незлобивым нравом, они охотно приходили на пирушки поспорить с финноманами за бокалом пунша.

В этот злосчастный день на Туориле молотили рожь и все были в риге, однако Юсси после обеда велели остаться дома и привести себя в порядок. Он должен был принимать у гостей лошадей и присматривать за ними.

День был какой-то непонятный, ни солнечный, ни хмурый. Юсси ждал во дворе, после долгого перерыва вновь испытывая то ощущение неловкости и беспомощности, которое составляло отличительную особенность его пребывания на Туориле. Он не вполне ясно представлял себе, что, собственно говоря, он должен делать, и знал лишь, что эта легкая стесненность вызвана данным ему поручением. И снова, в который уже раз, ему пришло на ум, что хозяин — его дядя, брат его матери. Мысль эта все чаще являлась ему теперь, когда весь дом с утра до вечера жил в атмосфере той приподнятости, которая владела супругами Туорила. Ему казалось, что хозяин достиг успеха каким-то недозволенным путем, — он избегал смотреть Юсси в глаза, хоть Юсси и был сыном его сестры. Как-то раз, уже этим летом, Юсси настолько осмелел, что совсем по-взрослому завел разговор о том, как удачно хозяин продал лес. Тот взглянул на него в упор каким-то почти ласкающим взглядом, который подействовал хуже, чем затрещина. А теперь хозяин затеял этот самый банкет и заставил его переодеться прямо среди дня. Свежевыбритый, в сюртуке, прогуливается он по двору и, когда Юсси проходит мимо, напускает на себя такой вид, будто уже заранее намерен оборвать племянника, если тот вздумает завести разговор о предстоящем торжестве.

Первым, в белом воротничке и шелковой шляпе, прибыл церковный староста с супругой. На заднем сиденье их экипажа восседал господин Конантери, магистр не у дел; сегодня он был трезвее обычного. Рассчитывая выпить на дармовщинку, он почти силой втиснулся в коляску старосты. Следом за ними приехал пастор малого прихода, брюзгливый старик в котелке и донельзя заношенном платье; он был женат на собственной служанке и потому явился без супруги. Затем появился яхтфохт,[10] выучившийся шведскому мужик, которого боялась и ненавидела вся приходская беднота. Так собралась большая часть людей, которых хорошо помнит старшее поколение прихожан и чьи колоритные фигуры по сей день занимают немалое место в их разговорах.

Юсси присматривал за лошадьми, подбрасывал сена, поил их, разглядывал и сравнивал между собой экипажи, причем ему все время казалось, что он действует очень неумело и делает совсем не то, что от него ожидают. Лишь с наступлением сумерек, когда пиршественные клики стали нарастать, он почувствовал некоторое облегчение, особенно после того, как по двору начали бродить зеваки. Пришли знакомые ребята с Торпарского конца, с ними был и Куста, товарищ Юсси по воскресной школе, живший на дальнем лесном торпе Тойвола. Прыская в кулак, они наблюдали за тем, как всхлипывающего господина Конантери вывели под микитки из дому и прислонили к стенке погреба. Потом к нему вышел какой-то господин и начал пробирать его по-шведски. Конантери разревелся и ответил по-фински, что никто из господ и в подметки не годится Снелльману. Ребята слушали и удивлялись: они не знали в приходе ни одного господинапо фамилии Нельманни.