Дни, когда мяли лен, были самыми горячими в году. На трепке льна всегда работали с задором, соревнуясь друг с другом, и так шло с двух ночи до самого рассвета; в перерыве подносили рюмку водки. Потом завтракали и, прихватив узелки с едой, отправлялись в лес собирать дрова. Там работали до тех пор, пока не начинало смеркаться.

Так жили люди в те счастливейшие для нашего народа годы, когда материальный и духовный прогресс делал гигантские шаги и у нас, на крайнем севере, среди нашего маленького «можжевелового» народа, который боялся бога и искренне любил своего великого, ласкового государя.

Зимою Янне Тойвола всерьез занялся перевозкой бумаги. Это давало деньги, случалось, после двухдневной поездки он приносил домой более десяти марок. Правда, не все они шли от извоза — часть их составляла выручка от продажи масла. Деньги эти отличались одной особенностью, а именно: никто не знал, куда они уходят. Едва ли можно было сказать, чтобы семья жила намного лучше прежнего. Зато отрицательные стороны извоза были совершенно очевидны, хотя Янне Тойвола старался их не замечать. Лошадь до того отощала и ослабла, что теперь хозяйская палка гуляла по ее хребтовине куда чаще, чем во время вспашки под зябь. И навоз теперь подолгу не вывозился из хлева, а корове стелили солому, потому что некогда было нарубить еловых веток.

Все это было так, но бумажка в десять марок манила к новым поездкам. Все чаще случалось, что рано утром Янне уезжал в Тампере, а поздно вечером возвращался оттуда. Кто-то уже успел окрестить его Бумажным Янне, ведь его вместе с лошадью по меньшей мере два-три раза в неделю видели у склада бумажной фабрики в Кускоски. А когда кому-нибудь из сельчан требовалась какая-либо вещь, ему советовали:

— Сходи на Тойволу, Янне сможет достать в Тампере, когда повезет бумагу.

А потом случилась эта злосчастная поездка.

Янне купил два с половиной литра водки, из них пол-литра для себя. Был мороз, ноги и лицо застыли, лошадь обындевела. На полдороге к дому Янне сделал первый глоток, и после этого все пошло по известной пословице: «Дай черту мизинец». Он добрался до своих мест изрядно запьяневший и отправился развозить водку заказчикам. К доброму почину полагалось и продолжение, тем более что спешить было некуда. Янне просидел на соседнем торпе почти до полуночи, перебраниваясь с хозяевами и вновь замиряясь. И надо же было случиться, что во время одной такой перебранки хозяйка уязвила его тем, что Рина за его спиной продает хлеб. Разумеется, это давно не было для него тайной, но тут его просто заело; не найдясь, чем осадить заносчивую бабу, он углядел висевшие на оконной раме карманные часы и стал просить, чтобы их продали ему. Сосед не имел ничего против, лишь бы устраивала цена. В цене сошлись, и Янне отправился домой с часами и полутора марками в кармане. В душе у него бушевал старый Пеньями.

Тяжело дыша, въехал он во двор, распряг шатавшуюся от усталости лошадь и вошел в избу. Все спали. Янне зажег лампу и сказал тихим, но грозным голосом: «Так, значит, здесь спят!» Он снимает сюртук — никто не просыпается. Он снимает жилетку, швыряет ее на пол и рявкает: «Встать, стервецы!» Рина, Калле и Хильту вскакивают как ошарашенные, и похоже на то, что их и вправду ошарашат, ибо Янне схватил толстенное полено, лежавшее перед очагом, и, чертыхаясь, мечется с ним по избе. Полуодетые, все выскакивают во двор, на мороз. Такого у них в доме еще не бывало.

Янне остается в избе один… Но нет, он не совсем один: в кровати неподвижно лежит маленький Вилле, самый бойкий из ребятишек, он не спит. Его неподвижность настораживает. Янне подходит к нему, в голове начинает проясняться. Малыш вскрикивает, но даже не пытается подняться. — Я не ушиб тебя? — В ответ лишь робкий трепетный взгляд. Янне чувствует себя несчастным и не знает, как быть; он озирается вокруг, замечает на полу жилетку и обломки часов. Наклоняется, чтобы получше рассмотреть: часы разлетелись вдребезги. Янне вспоминает все, и силы изменяют ему. Ну да, он возвратился из Тампере, он отвозил туда бумагу.

Ярость улеглась, ее место заступила тупая немота. Окоченевшие, в слезах, Рина и дети украдкой входят в избу. Особенно напуган Калле. Но отец ничего не замечает. Он сидит, уставившись в одну точку. Потом начинает клевать носом, добирается до кровати и, полуодетый, засыпает.

Надо же, чтоб все подошло так одно к одному! Из груди Рины вырывается дрожащий, смешанный со слезами вздох. Янне еще не знает, что случилось в его отсутствие, он буйствовал по какой-то другой причине. Рина надевает юбку и выходит проверить сани и лошадь. Она видит затаенно злобный взгляд Калле. Вчера он ударил Вилле поленом по спине, и Вилле, наверное, станет калекой. Тоска и отвращение захлестывают ее душу: сейчас она яснее, чем когда-либо, увидела в Калле черты отца — его настоящего отца. Противная, несносная горечь гложет Ринино сердце.

Жизнь опять перевалилась на новую ступень. Назавтра Янне должен был работать с лошадью в имении, но это было не под силу ни лошади, ни ему самому. День остался неотработанным. Янне выгребал навоз из хлева, — еще немного, и корова стала бы подпирать крышу загривком. Навоз в эту зиму не был вывезен на поле — Янне возил бумагу. В конечном счете он заработал на этих перевозках полторы марки — и разбитые часы. Да Вилле лежал в постели с больной спиной.

Невыразимо гнетущим был этот день. Несчастные муж и жена не могли даже отругать друг друга, потому что оба были виноваты. Калле стало трудно жить в семье, и Рина тайком пристроила его к месту далеко на чужбине. Таким путем он и исчез из дому. Старшей за ним была Хильту, бледная, молчаливая девочка. Рина опять ходила на сносях и родила еще девочку, Лемпи. За нею последовал мальчик, Мартти. Так они и шли, один за другим.

Постепенно, легкими толчками, жизнь как бы поднимается со ступеньки на ступеньку. Когда толчок остался позади, о нем больше не вспоминают и продолжают жить на новом уровне. Ибо при всем многообразии форм жизнь остается жизнью, и в нашем отношении к ней безусловно лишь одно: она дана на то, чтобы жить.

Первое время казалось, что Вилле справится со своей болезнью: он уже начал было двигаться, у него появился аппетит, он мог спать. Но потом спина опять стала болеть и под конец загноилась. К тому времени давно были забыты треволнения, совпавшие с началом его болезни. Жили как жилось, все в той же ветхой избенке. Скудели силой и даже по глупости продали лошадь.

Годы идут и складываются в десятилетия. Жизненная кривая Юхи Тойвола — ибо его вновь следует называть Юхой — постепенно пошла на спад; он стал утрачивать ту крепость жизненной хватки, какая была у него в среднем возрасте. Если беспристрастно взглянуть на его теперешнюю жизнь, то есть в ней уже что-то от долгого, глубокого вздоха, предшествующего хорошо заслуженному сну. Но когда тело болит, сон не приходит. И еще много таких вздохов сделает человек, прежде чем упокоит свою голову. А до того, как глубокий, всеоблегчающий сон придет, человек успеет еще не раз ожесточиться и снова примириться с собою.

Вырученные за лошадь деньги утекли сквозь пальцы. Последние ушли на покупку лекарств для Вилле, остались лишь жалкие гроши. Теперь за Юхой целые недели неотработанных конных дней, да и пособных дней он отработал не много — всего двенадцать, а уже середина лета. Хозяину он сказал, что еще не нашел такой лошади, какую хотел бы купить. Хозяин промолчал.

Старый Юрьоля умер. Хозяином теперь его сын Таветти. Он окончил земледельческую школу. Он заявил, что для него, сына, договоры отца с торпарями не имеют силы; он может не признать их, если захочет. Имение перешло к нему покупкой, и он не заметил в купчей никакого упоминания о торпах. Так он сказал, когда стал хозяином, но пока еще «признавал» своих торпарей.

Что-то теперь будет старому Тойвола за неотработанные дни?

Тихий солнечный воскресный день. Три часа. Юха Тойвола сидит на пороге в рубашке без сюртука, босой, с непокрытой головой. На дворе тепло и приятно, и почти так же тепло и приятно на душе. Тяжко, тяжко все время думать о том, как нелепо получилось у него с лошадью, но нелегко и примириться с мыслью о том, что новой лошади ему теперь уже не завести. Это затишье, как перед переменой ветра. Минута размягченности, доходящей до слез.