Лишь слепни в летнюю пору кружатся над разгоряченной лошадью, неотступно преследуя ее на всем пути из одного прихода в другой.

Полдень. Где-то тут у дороги через урочище сидит, притомившись от жары, Юха Тойвола. Он вышел с Туорилы трое суток назад и только теперь добрался сюда. Медленным был его путь. В Тампере он заночевал на постоялом дворе, принадлежащем знакомому торговцу, утром купил на рынке хлеба и поел. Еще он купил полкило кофе и столько же сахару, и в кошельке у него осталось восемь марок и восемь пенни — все от той десятки, что дал ему Туорила-младший. Мучительно трудно решить, на что их истратить. Выпить бы, конечно, не помешало, но он просто не мог пойти в винную лавку. Эти восемь марок — результат его торжественного визита на Туорилу и потому втройне дороги. Они жгут и раздражают. Дома кругом прорехи, но куда бы ни ткнуть эти деньги — все дыры не заткнешь. И уж лошади-то на них во всяком случае не купишь… Вот именно: лошади… Эта мысль всегда заканчивается горькой усмешкой.

В глубоком покое урочища можно дать полную волю своей тоске. Здесь не на кого сердиться, не надо притворяться хитрее, чем ты есть. Он возвращается в родные места из дальнего странствия — послезавтра утром будет неделя, как он вышел из дому, — а при таком возвращении всегда как-то тоскливо на душе, независимо от того, были ли неудачи в пути. Если же путешествие действительно было неудачным, старому человеку хочется плакать, когда он опять подходит к своему родному бедному дому. А Юха Тойвола теперь стар. Он чувствует, что это путешествие, самое долгое его путешествие за последние десятки лет, как коварный порог, за которым пол расположен так низко, что, неосторожно ступив, можно упасть. Юха Тойвола шагнул через порог старости. И он чувствует это, возвращаясь оттуда, где в пору его детства он видел, как умирала мать.

Да, теперь пришла старость, и один из ее союзников, демон самоанализа, впервые не на шутку вцепился в беззащитного Юху своей железной хваткой. Эти пять дней — словно краткий итог всему его прошлому; они как бы чуть-чуть отодвинулись в прошлое, чтобы было виднее, и перед ним в мельчайшие подробностях встает его жизнь — жизнь, которая в общем-то не очень баловала его. Этих подробностей много, страшно много, так много, что, когда они все разом устремляются в мозг, требуя осмысления, тело инстинктивно дергается и хочет идти дальше. Так не раз бывало и раньше. Но теперь демон крепко держит свою добычу. «Ты устал, жарко, идти еще далеко, а что ждет тебя дома — ты отлично знаешь; сиди-ка себе отдыхай, ходок по родственникам».

Вспоминая наивные надежды, с которыми он тронулся в путь, Юха сплевывает. Поденщина за эту неделю не отработана; сколько ж у него теперь неотработанных дней! Конные дни не отработаны с весны… Продать лошадь! Ведь ты в самом деле продал лошадь и только теперь с ужасом сознаешь, что другой лошади тебе уж не купить. От тех денег осталось всего три пенни — сдача из аптеки, вон они лежат на дне кошелька. Это наводит на еще более горькие мысли: «Рина… женщина, на которой ты женился… Вместе с нею ты прожил все эти годы, возле нее проводил свои ночи…» Рина это целое понятие, как что-то совершенно новое и непреодолимое, оно поражает сознание… Он видит отталкивающие черты Рины во всей их чудовищной, непреложной реальности, к которой он каким-то непонятным образом прикован. Рина не зависит от него, он не зависит от Рины; оба они равно зависят от жизни. Все те трудные десятилетия, что они прожили вместе, из глубин их существа от одного к другому текли незримые токи, и теперь у них такое ощущение, словно они наглотались чего-то кислого. Когда они в разладе — это разлад с самим собой. Каждое лето они вместе ходят к причастию и спят не иначе как под одним одеялом, уже ничего больше не говоря друг другу, ворочаясь с боку на бок, кашляя и кряхтя.

В чахлом мозгу состарившегося Юхи теперь происходит некий процесс, который принято называть формированием взгляда на жизнь. Разумеется, Юхе было бы легче научиться летать, чем уразуметь смысл этой ходячей фразы, но тем не менее и у него этот процесс начался в свой срок, подобно тому как осенью дерево теряет листву, нимало не подозревая о том, в силу какого закона ботаники это происходит. Юхе кажется, что теперь он вполне раскусил, что такое жизнь. Это какая-то кислая муть, которой человеку подсовывают больше, чем он в состоянии переварить, и он всегда в изнеможении, всегда задыхается. Как будто одному приходится принимать сено в непомерно огромном сарае, куда десять пар лошадей рысью подвозят все новые возы. И так до самой смерти…

Мысль о смерти подбрасывает Юху с обочины и гонит его дальше. Он стар, ему уже пятьдесят. Как и когда он умрет? В голове у него не укладывается мысль, что каким-то образом может распасться связь между ним, его близкими и всем тем малым и великим, что было с самого этого… как его?.. С самого начала мира. Иначе и не скажешь, такая это всеохватывающая штука. Ведь эта связь равнозначна самому миру. А другие люди, которые живут и умирают вокруг, — это лишь нечто второстепенное. «Да, но все-таки я умру. Что чувствует человек, когда умирает?.. Бог?.. Вот где настоящее место богу. Теперь только я понял, что такое бог. Уж он позаботится о том, чтобы моя смерть прошла как надо, уж он как-нибудь устроит так, чтобы этот непонятный, глупый, огромный мир, из которого никуда не денешься, — чтобы жизнь не рухнула, когда я умру».

Невозможно передать словами мысли Юхи так, как они рождаются в его мозгу. Он возвращается из своего бестолкового, обитателям Туорилы в высшей степени непонятного путешествия, которое ничего ему не дало. И, шагая так наедине со своими мыслями, он незыблемо верит в то, что он центр той жизни, которую он охватил своим сознанием, — точь-в-точь как он все время остается в центре небесной сферы. Он один в окружающем его мире. И будничное и праздничное точно смешались в этом дне, когда он, смертельно усталый и лишенный надежды, тащится по знакомым, родным полям. Вот и его изба, у нее какой-то изменившийся вид, словно и она о чем-то думала все это время. Быть может, у них еще есть немного хлеба, а если нет, то на те восемь марок его можно купить сколько угодно. Вот ты и добрался до дому. Только как-то странно, удивительно странно на душе…

Из последних сил Юха взбирается на две ступеньки крыльца, входит в сени, открывает дверь, и в нос ему ударяет знакомый, затхлый запах гнилого дерева. Сидя на скамье, Рина шьет какую-то странную белую одежду и молчит (здороваться между своими не принято). Вилле не видать.

Странный вид избы еще более усиливает настроение, овладевшее Юхой в дороге. В его отсутствие Вилле скончался. Юха вешает котомку на гвоздь возле двери. Никто не хочет заговаривать первым. Дети тоже молчат. Обменявшись несколькими вопросами, в которых прорывается затаенное раздражение, постепенно доходят до главного, и тут уж спрашивает только Юха.

Сняв сапоги и сюртук, Юха сидит на крыльце. Вечер веет прохладой. Юха в празднично приподнятом настроении, и похоже на то, что некоему процессу — формированию взгляда на жизнь — грозит приостановка. Смерть Вилле — такое облегчение, что не сразу укладывается в голове. Неужели кислая муть вокруг него расходится и еще можно будет вынырнуть на поверхность житейского моря, перевести дух?

Посещение Туорилы теперь выглядит совсем иначе. Десять марок за шесть дней — это не так уж плохо, а все неприятное уже позабыто. Похороним мальчика — и что дальше?.. Нет, старая горечь по-прежнему остается в жизни, облегчение будет ненадолго.

Но во всяком случае смерть сделала так, что Юха чувствует себя гораздо бодрее прежнего. Это слышно по тому, как бойко он отчитывает с крыльца малышей, затеявших возню во дворе.

Природа вновь медленно клонится к осени. Уже с середины лета осень закрадывается в густую зелень лесов и на унылые нивы. Еще не холодно на воле без верхней одежды, и тепло смуглеет в вырезе рубахи старая кожа… Тепел черенок граблей, зажатый в жилистой руке, и тепел запах скошенного на пригорках сена, долетающий до самой избы. Запах свежесвязанных веников как-то бодрее и прохладнее. Светом, теплом и своими запахами природа овевает убожество маленького человеческого гнезда, приютившегося посреди ее великолепия, чтобы его запахов не было слышно. А на гнезде этом все та же печать уныния. До Иванова дня надежды еще живут в его землистых пристенках, но прежде чем они сбудутся, — от них остается лишь зыбкое воспоминание. В августе полдень еще истомно ядрен, но уже есть что-то ущербное в блеске солнца, пригревающего затылок маленькой девочки из торпарской избушки, ее жиденькую русую косичку.