Так обстояло дело и с Юхой Тойвола. В день смерти Рины и последующие дни как-то тихо и гармонично было у него на душе — такого чувства он не испытывал с той самой ночи, когда окончательно уверился в том, что заполучит Рину. Он не ворчал на детей, а лишь хлопотал над ними, точно старая клуша. В жизнь словно вошло что-то праздничное. Все его запутанные торпарские дела начисто забылись. Пусть даже его теперь сгонят с торпа — что из того? Кто боится ворона, каркающего беду, когда в доме отпевают покойника? Если б случилось такое с человеком, который потерял жену и остался с малыми детьми на руках, в этом можно было бы усмотреть скорее высокий и милосердный жест судьбы, а не жестокий удар, внушающий желание растерзать своих ближних. Робость, которую Юха, естественно, испытывал перед хозяином из-за неотработанных дней, была почти забыта, и он со спокойной душой пошел к хозяину поговорить о своих затруднениях: нет денег, чтобы похоронить покойницу. И, разумеется, хозяин дал денег — да и могло ли быть иначе? — человеку, у которого умерла жена. Все теперь устраивалось не так уж плохо. На что ему теперь лошадь? Хватит и коровы; молока она дает достаточно, да и хлеба хватает теперь, когда одним едоком — и продавцом — стало меньше. Хильту тоже наверное скоро куда-нибудь пристроится, и он останется с Лемпи и Мартти. Ну конечно, все будет хорошо. Далек был теперь тот страх, что мучил Юху летом, когда он сидел у дороги через урочище. Временами его прямо-таки подмывало спеть стих-другой из псалма.

Перемена сказывалась и в мелочах. Прежде, когда бабы с отдаленных соседних торпов приходили на Тойволу, Юха встречал их угрюмо, чуя в них своих разорителей: ведь они только и делали, что пили кофе да исподтишка уносили с собой полные кульки! А теперь этих же самых баб пришлось попросить обмыть и уложить Рину в гроб, и он был даже рад, что они пришли. Сначала они хранили серьезность, но когда все было сделано и тело перенесли в ригу, бабьи языки развязались, и Юху чуть было не просватали заново. Но вот бабы ушли, и на душе сделалось как-то еще более пусто. Осталось лишь предать тело земле…

Теперь все чаще случалось так, что всегда, о чем бы Юха ни заводил речь, у него как бы само собой соскальзывало с языка слово божье; против речей, подкрепленных божьим словом, мало что можно возразить. Продав с торгов старую конскую сбрую и еще кое-какую мелочь, Юха в одно воскресное утро явился на кухню имения. Он поговорил немного с хозяйкой, когда пришел хозяин и пригласил его на чистую половину, чего с Юхой не случалось с тех пор, как он получил торп, — а это было еще при покойном Юрьоле. Из вырученных за сбрую денег Юха уплатил долг хозяину. При этом речь зашла и о его торпарских делах. Вначале хозяин сурово заметил, что за Юхой куча неотработанных дней, с чем тот покорно согласился, добавив со своей стороны, что нынешним летом ему во всех отношениях не везло. Хозяин это хорошо понимал и не хотел еще прижимать его, но теперь в дела нужно внести ясность. Ведь без лошади Юха не может держать за собой всю землю…. При этих словах Юха вздрогнул и попытался уверить хозяина, что он еще, быть может…

— Ничего у вас не выйдет! — продолжал хозяин вновь посуровевшим голосом. — Да и не может выйти! Только землю истощаете да лесом балуете.

— Никогда я не брал лес без разрешения… — пытался было возразить Юха.

— А когда это я разрешил вам брать лес у Рукавичного луга? — перебил хозяин и зло посмотрел ему в глаза.

— Я и не…

— А то я не знаю.

Юха помрачнел. Теперь мысль о выселении была страшна. Ясное дело, молодой хозяин хочет выселить его, раз он так себя повел. Юха никогда еще не видел его таким, раньше он никогда с ним так не разговаривал.

Однако хозяин не имел намерения выселять Юху, да и не осмелился бы сделать это. Просто Юха всегда чем-то действовал ему на нервы, и он решил положить этому конец. Юха, как бы это сказать, держался слишком уж фамильярно и даже вроде как хотел доказать ему свое превосходство. Это-то и было причиной необычайной суровости хозяина.

Под тиканье ходиков текло воскресное утро. Юха сидел как на горячих углях. По мере того как разговор стал принимать благоприятный оборот, Юха осмелел и начал горячо поддакивать. В конце концов договорились, что Юха вернет землю, оставив за собой лишь клочок в один тунланд. Ему и впредь разрешается жить в избушке, пасти корову в лесу и набирать валежником две сажени дров в год. За это он должен отрабатывать тридцать дней на своих харчах и десять дней — на хозяйских. А если он еще раз без разрешения тронет лес, пусть пеняет на себя.

Батраки уже сидели в кухне и обедали, когда Юха, весь взопрев, прошел мимо них к выходу… Ну ладно, покойница теперь в земле, с торпом все ясно. Хотелось поскорее домой, к детям, сесть за стол вместе с ними.

Брусничная пора в разгаре.

Юха и Хильту собирают ягоды на добрых старых местах, которые и прежде приносили Тойволе деньги. Только тогда эти ягодные деньги были ни то ни се, так как в эту пору Юха был связан осенними работами и не мог проследить за тем, куда они, собственно, идут. Теперь же осенние работы не мешают, и Юха может целиком посвятить себя этому приятному занятию. Ходить по ягоды — это совсем не то, что торпарствовать. Вот ты ссыпаешь ягоды из лукошка в большую корзину, и так приятно видеть, как их прибавляется. И это чистый заработок, тут нет ни контрактов, ни отработочных дней, и ни снег, ни дождь тут не помеха. Торпарство, собственно, и не дает никакого заработка, это всего лишь начинка, которой должна быть наполнена жизнь и которая идет заодно с женой, детьми, болезнями и прочими тягостями. Всего этого довелось отведать и Юхе, но уж теперь-то, кажется, он начнет зарабатывать. Ведь возможности заработать всегда есть. Драть лыко в этом году уже не придется, но подожди, наступит лето — он и на этом заработает хорошие денежки.

Круг работ сузился, но в то же время уплотнился и стал более по душе. Когда Юха уходит продавать бруснику, дети остаются дома втроем, а если Хильту снова отправляется по ягоды, то и вдвоем. Вилле ушел, и мать ушла, ушло теплое лето; на дворе осень — «осемь», как повторяет Мартти вслед за Лемпи. Усталая тишина висит над землей, и во многом множестве торпарских избушек день бесцветно течет от утра к вечеру.

Наш знакомый Юха Тойвола отсыпает бруснику у калитки одной виллы. О цене условлено заранее, и вид у Юхи уверенный: он примерно знает, сколько ему заплатят. Дородная фрекен с виллы следит за отсыпкой и, когда она закончена, протягивает Юхе деньги, говорит:

— Ведь у вас есть взрослая дочь, Юха?

Юха прерывает подсчет в уме, который дается ему с таким трудом, и отвечает, что да, действительно у него есть дочь Хильту.

— Так вот, моей тетке-директорше нужна прислуга, и ей хочется взять из деревни, — она старая, строгих правил вдова. Ведь ваша девочка тоже из серьезных?

Юха никак не сосчитает, сколько ему следует за бруснику, и что-то бормочет в ответ рассеянно и нервно.

Наконец он выводит итог и, порывшись в кошельке, брякает:

— Хильту — она такая, что лучше и не бывает. А что это у вас там за тетка такая?

День пасмурный и такой тихий, что слышно, как где-то далеко-далеко кричит петух. Минуя деревню за деревней, по проселку, бредет в свой медвежий угол Юха с пустой корзиной за плечами и деньгами в кармане… Хильту идет служанкой к директорше. Ему все легчает, все еще есть какое-то движение вперед. На этом пути Хильту, может, чего и добьется… «Еще бы моя дочка не сгодилась в служанки господам. И она всегда сможет принести что-нибудь Лемпи и Мартти. На жизнь тоже меньше потребуется, когда Хильту уйдет. С коровой я управлюсь. Хуже будет в те дни, когда придется работать в именье, ну да как-нибудь наладится». Юха принимается взвешивать свои возможности, и теперь они кажутся ему чуть ли не роскошными. В совершенно неподвижном, влажном воздухе продолжает разноситься пение петухов. И как-то вдруг приходит в голову, что тишина эта не к добру…