Тридцать лет уже выходит в тайгу Степан Гудов. И всегда задолго до того, как солнце и вода успевают растопить каменное от холода одеяло, которым укрыты золотоносные пески. Зачем попусту терять время, надеясь на солнце, если можно отогреть землю кострами. Ишь, как весело потрескивает в огне сухое дерево...

Гудов долго и с видимым наслаждением пьет чай, такой же черный, как и круглый котел, в котором он кипит. Потом закуривает и погружается в раздумье...

Поднимется солнце, догорят костры, и, отбросив в сторону головни, он начнет копать оттаявший грунт. Когда лопата будет наталкиваться на валуны, в ход пойдет кайло, потом снова лопата. И так — час, второй, третий, пока металл не встретится с вечной мерзлотой. Тогда опять разжигай костер.

В таком напряжении пройдут все дни до тех пор, пока солнце, наконец, не нагонит верховую воду и земля не станет мягкой. Тогда дорожи, старатель, каждой минутой времени. Горячая эта пора — промывка песков...

Гудов подбросил в костер охапку смолистых поленьев, и к его лицу волной подступило тепло.

«Чу! Кто бы это?..»

Где-то шелохнулись раздвинутые ветки. Гудов осторожно обернулся на шорох и посмотрел по сторонам. Ах, вот оно что! На старателя в упор, не мигая, смотрели круглые глаза. Серая птица, размером с небольшую курицу, стояла в нескольких шагах от костра.

У Гудова — ни ружья, ни винтовки. А «находка путника», как прозвали на Севере эту птицу, снова бесстрашно придвинулась к нему, перепрыгнув на другую кочку. Старому таежнику известно, что эта птица не боится человека, подпускает его совсем близко. Быстро сняв с себя узкий кожаный ремешок, он сделал петлю и привязал ее к длинной палке. Птица по-прежнему смотрела на человека своими удивленными круглыми глазами.

Гудов медленно протянул вперед палку, продвинулся на шаг, затем на полшага. Птица вытянула голову, будто хотела заглянуть в ременную петлю... Резкий рывок — и вот уже она бьется в руках старателя.

— Спасибо! — не то себе, не то птице сказал Гудов. — Хорош обед?..

Кто-кто, а уж он, Степан Гудов, хорошо знает повадки зверя и птицы, прочно запали в его память не видимые случайному человеку таежные тропинки и тропы.

Впрочем, хорошо знает он и людей. По глазам может определить Гудов, что прячется в скрытой душе старателя: горе или жадное притворство, которым прикрыта удача. Сам он тоже сторонился когда-то людей, чувствовал себя спокойным только в одиночестве.

Но так было давно, когда одни люди всю жизнь охотились за золотом, а другие — за ними. Рано или поздно погибали и те и другие. Редкую удачу топили в спирте, отдавали за любовь случайным женщинам.

Теперь все изменилось. На помощь золотодобытчикам пришли машины, много машин, и живут люди уже не в холодном зимовье, где пол и потолок из накатника, а в добротных домах с электричеством и радио.

И старатель теперь уже не заброшенный в тайге человек. Сейчас у каждого старателя на руках карта отведенного ему участка, и он знает, сколько золота возьмет с кубометра добытых песков.

Да и отношение к золоту теперь другое. Перестало оно быть «желтым дьяволом», губившим людей. Как и другие старатели, Гудов во время сезона много трудился, а возвратившись в поселок, с довольной улыбкой высыпал золотой песок на обшитый белой жестью стол приисковой кассы.

— Крупными или мелкими купюрами «отоварить»? — всегда спрашивал кассир.

Но Гудов отказывался от наличности, отдавая предпочтение счету в сберегательной кассе. Правда, злые языки поговаривали, что «на случай» у промывальщика лежит в кованом сундуке толстая пачка денег, но Гудов, не терпевший разговоров на эту тему, на вопросы товарищей хмурился и не отвечал.

Родных у Степана Кузьмича не было, семьи тоже. Вероятно, потому так неубедительно звучали его угрозы уехать после окончания промывки «на материк», купить дачу где-нибудь на берегу Черного моря и жениться на молодой женщине... лет сорока пяти. О своем намерении уехать он говорил каждую весну, но проходило лето, затем осень, и Степан Кузьмич оставался на месте, не лишая своих друзей возможности зайти к нему в дни больших праздников на угощение, обычно состоящее из особым образом настоенного спирта и холодца, готовить который Гудов любил сам.

С людьми Степан Кузьмич сходился трудно, но уж если сходился, то привязывался к ним крепко, на всю жизнь, и помогал всем, чем мог: добрым советом, опытом, деньгами.

Однажды заведующий «Золотопродснабом» попросил его пустить на время в одну из двух маленьких комнат нового заведующего столовой. Гудов долго и громко бранился, отстаивая свое право «пожить с удобствами», но, узнав, что в крошечной приисковой гостинице уже живут две семьи с маленькими ребятишками, сдался и даже помог приезжему перетащить вещи.

Уступив негаданному жильцу комнату, окна которой выходили на южную сторону, Степан Кузьмич с сомнением оглядел новенькие хромовые сапоги приезжего и покачал большой, давно уже начавшей лысеть головой:

— Не для нас это. Невского проспекта здесь еще нет. Ты, паря, яловые купи да валенки тридцатого размера, а не то пропадешь.

Оглянувшись с порога, он еще раз посмотрел на блестящий хром и буркнул в усы:

— Если нет денег, я дам. Говори, не стесняйся...

Постоялец, назвавшийся Ковачем, обладал легким, незлобным нравом, знал великое множество прибауток и быстро завоевал расположение старика. Одного только не одобрял в Коваче Степан Кузьмич — его пристрастия к спиртному.

— Климат такой, иначе нельзя! — отшучивался Ковач в ответ на укоризненные взгляды Гудова.

— Ты, паря, другому про то расскажи. Пей чай, он лучше греет, — назидательно советовал Гудов, а про себя думал: «Вот приедет семья, тогда не до выпивок тебе будет».

Совсем недавно к Ковачу приехала сестра Анна, и Гудов с удивлением для себя отметил, что его холостяцкая квартира может быть уютной, если ее убирают женские руки, а любимый им грубый холодец не имеет ничего общего с действительно вкусными блюдами, приготовленными ею. Кузьмич привык жить один и не замечая своего одиночества, но и ему было приятно от сознания, что какая-то живая душа заботится о нем.

Гудов помогал Анне собирать посылки для ее сына. Когда Кузьмич со словами «сыну от Гудова» укладывал в ящик новенькую шелковую рубашку или смену теплого белья, Анна крепко жала своими маленькими пальцами его грубую руку и тихо говорила: «Спасибо!» Кто отец мальчика и где он, она никогда не рассказывала, впрочем, об этом Степан Кузьмич и не спрашивал.

Как-то в шутку Ковач сказал, что не прочь бы выдать сестру за старателя, но Гудов бросил на него такой уничтожающий взгляд, что заведующий столовой никогда больше к этой теме не осмеливался вернуться.

Непонятно было только Степану Кузьмичу, почему Анна отказывается пойти на прииск сполосчицей или, на худой конец, в столовую к брату. «Ведь в деньгах-то нуждается, — размышлял он, — и сынишку содержать надо».

Пробовал и не однажды поговорить об этом с Анной, но всякий раз она жаловалась на слабое сердце и глядела на него блестящими черными глазами, будто призывая послушать это сердце. Гудов растерянно замолкал, не зная, как держать себя с этой тихой, непонятной женщиной, а сам думал: «Как же она, бедняжка, толчется-то весь день на ногах с таким сердцем?»

Как-то Ковач и Анна попросили Гудова показать «настоящее золото». Кузьмич насупился, сказал, что золото у него бывает только по дороге из тайги до кассы и лучше его вообще не видеть.

Ковач удивился, стал возражать. Как всегда энергичный, живой и немножко навеселе, он достал старую потрепанную книжицу и стал громко читать различные высказывания великих людей о благородном металле.

— «Золото — солнечные лучи, упавшие на землю! Это царь металлов, сияние земли и украшение мира!»

— «Золото самое совершенное и ценное, что создала природа после человека!»

Слушая восклицания Ковача и глядя на загоревшиеся глаза его сестры, Гудов чувствовал раздражение. В его груди что-то начинало клокотать, грубые, широкие ладони помимо воли сжимались в кулаки. Он не хотел обидеть этих милых, так мало знающих жизнь людей, но не мог не возразить против всей этой чепухи.