Депеша подстерегла Власова в самый неподходящий момент: после многодневных бесплодных поисков он обнаружил, наконец, противника, готов был начать преследование… И тут как снег на голову приказ срочно возвращаться в Новороссийск.

Догадки строить — зачем и почему — не приходилось: приказ. Но военкому — не удержался — высказал свою обиду:

— У меня, Филипп Сергеевич, выбили из рук ружье, я уж и палец на спусковом крючке держал, а тут на тебе…

Власов посмотрел в окуляр. Верхушки мачт показались над волной и утонули. Щ-214 возвращалась на базу…

Мы встретились с Владимиром Яковлевичем Власовым утром возле морского вокзала. Он обрадовался, сжал меня в объятиях, долго похлопывал по спине. Но я обратил внимание, что улыбка у него была какая-то усталая, натянутая. Я знал Власова другим, поэтому спросил без обиняков, не болен ли он.

Нет, ответил, вполне здоров, и по службе все шло хорошо. Вот только опасался, что переведут на другой флот, а ему не хотелось расставаться с Черным морем.

— Так вы не знаете, почему вас сняли с боевой позиции? — спрашиваю. — Могу порадовать, мы ведь одно задание будем выполнять: с грузом боеприпасов и продовольствия — на Севастополь. Вы идете лидером, мы за вами.

Власов оживился:

— Если так, то это здорово, дружище!

Расстались мы с надеждой на скорую встречу. Ведь мы не виделись почти год, нам было о чем поговорить.

Щ-214 ушла на Севастополь в полдень, наша Л-6 двумя часами позже. Стоял июнь сорок второго, тяжелого года. Дорога в Крым для надводных кораблей была фактически перерезана, в воздухе хозяйничала вражеская авиация. Потому миссия выпала нам трудная и почетная: доставлять грузы обороняющемуся городу.

Этот наш рейс проходил на удивление спокойно. Но когда мы начали выгружаться в Стрелецкой бухте, налетели «юнкерсы». И сразу порт превратился в настоящий ад. С воем и свистом пикировали самолеты, захлебывались зенитки, все вокруг трещало и валилось. Подобного мне еще не приходилось видеть за дни войны. И тогда, и много лет спустя я не раз спрашивал себя: что помогло нам выстоять, не дрогнуть? Поистине несокрушимой была сила духа советского воина!

Под шквальным огнем мы взяли группу раненых и вышли в открытое море. Не знаю, по каким причинам Щ-214 задержалась. Я думал, что по возвращении в Новороссийск мы увидимся с Владимиром Яковлевичем. Но вот мы вышли вторым рейсом на Севастополь, а Щ-214 еще не вернулась. В походе наш радист доложил, что берег непрерывно вызывает подлодку Щ-214. Надеваю наушники. Тревожно выстукивает морзянка, просит отозваться Власова. Радист поворачивает ручку приемника, и я вижу, как у него дрожат пальцы.

— Возможно, вышла из строя рация или засели на грунт, прячутся от глубинок…

— Вполне вероятно.

Второй, третий раз заходил я в рубку:

— Что слышно?

Но Власов не отзывался.

Старшина Дмитрий Плешаков вышел в запас спустя год после победы. То ли в спешке, то ли по недосмотру ротный писарь, оформляя документы, написал вместо «Плешаков» — «Плещаков». Старшина на радостях — спешил к поезду, которым он отбывал на родину, — не перечитывал бумаг, спрятал их в карман. А когда надо было получать паспорт, Дмитрий Федотович почесал затылок. Свидетельства о рождении не было, а канцелярия слову не верит, ей подавай документ.

Так и остался Дмитрий Федотович Плещаковым. Его разыскивали награды. Д. Ф. Плешаков везде числился погибшим на подводной лодке Щ-214. А Д. Ф. Плещаков в боях не участвовал.

Может быть, все так и осталось бы невыясненным, если бы не случай. Как-то Дмитрию Федотовичу попала в руки книжка о подводниках-черноморцах. Упоминался там и он, Дмитрий Федотович, под своей настоящей фамилией… Прочитал, обрадовался:

— Это обо мне, я служил подводником! — доказывал товарищам. Ему верили наполовину. Плещаков и Плешаков — не одно и то же, а совпадение имени и отчества — дело обычное. Дмитриев Федотычей много в Советском Союзе…

Начал писать Плешаков в разные инстанции, наводил справки, разыскивал сослуживцев, которые могли бы подтвердить, что он это он и что фамилия его Плешаков.

Однажды и у меня раздался звонок. Кто-то извиняется, справляется обо мне, потом уже по существу:

— Служил ли в вашем дивизионе Дмитрий Федотович Плешаков?

Ответить вдруг оказалось затруднительным, надо бы поворошить память. Двадцать пять лет прошло, можно и забыть. Держу телефонную трубку, слушаю щелчки, потрескивание… И вдруг на какой-то момент мне кажется, что это выстукивает морзянка и радист в который раз повторяет в ответ на мой вопрос:

— Молчит Владимир Яковлевич… Молчит наш друг.

— Так вы знаете — служил Плешаков на подлодке Щ-214? — незнакомый собеседник прерывает мои воспоминания.

— Да, я помню, был такой электрик у капитан-лейтенанта Власова. Щ-214 погибла в июне сорок второго года. Никого в живых не осталось…

— А вот Дмитрий Федотович Плешаков утверждает, что остался жив.

Волнение перехватывает мне дыхание…

Я ехал на свидание с человеком, давно похороненным в бурных волнах Черного моря. Самые разноречивые чувства обуревали меня. А вдруг ошибка? Тот ли это человек, что плавал на Щ-214? И если жив электрик, то где тогда мой друг Власов, где весь экипаж?

У заводских ворот я остановился передохнуть. Сердце мое билось учащенно: так хотелось верить! Я видел перед собой коренастого голубоглазого Володю Власова, слышал его певучую речь:

— Ничего, старик, скоро встретимся в Севастополе… Худощавый человек с обветренным лицом вытер ветошью замасленные руки. Смотрит настороженно, с недоверием. Мы стоим, приглядываемся друг к другу. Но вот с лица человека сбегает тень, оно озаряется улыбкой:

— Вы штурман Маркелов?

— А вы Дмитрий Федотович Плешаков? Ветошь падает на землю. Мы протягиваем друг другу руки. Щеки у меня становятся мокрыми, словно я очутился в дизельном отсеке. Садимся в тени под акациями. Солнце расплескало у наших ног золотые брызги. Где-то совсем рядом выстукивают свою дробь станки, доносится всплеск волн и крики чаек — море близко.

Плешаков спросил, помню ли я тот злополучный день двадцатого июня сорок второго года, когда на Стрелецкую бухту налетели пикировщики.

— Нас тогда сильно потрепало, и мы сумели только к ночи принять группу раненых и выйти из бухты, — начал свой рассказ Плешаков. — Рейс проходил вроде бы нормально, Но утром лодку обнаружили «юнкерсы». А вдогонку нам шли катера… Мы уже долго находились на глубине, дышать стало совсем трудно: ведь и людей было в три раза больше положенного. Экономили электроэнергию, шли самым малым. Чуть затихнет — всплываем и опять на глубину. За сутки отошли всего на сорок миль. А тут пришел срок готовить к зарядке аккумуляторную батарею. Дождались темноты, всплыли. В двадцать два ноль-ноль поднимаюсь на мостик сменить наблюдателя Колю Полтавцева. На мостике комиссар Корольков, вахтенный командир Емелин и боевой сигнальщик Романенко. Наблюдательный парнишка. Принимаю вахту, а он как заорет:

— Слева по корме осветительная ракета! Власов приказал внимательно наблюдать. Невдалеке огромной люстрой спускалась эта самая ракета. И снова закричал Романенко:

— Торпеда справа, право на борт!

Мы с Колей пропустили вперед офицеров, но сами не успели спрятаться. Перед мостиком блеснула молния, меня ослепило, оглушило, подбросило, казалось — лечу с качели в пропасть. Пришел в себя на глубине. Задыхался, отчаянно работал руками и ногами, пока всплыл. Начал соображать, что же произошло. Хоть я и оглох, но все же уловил какой-то скрежет поблизости. Вижу — колышется белое пятно, посредине угадываются контуры лодки. «Щука» ныряла носом, винты вращались, светили огоньками. Я инстинктивно двинулся в сторону — боялся водоворота. А потом совестно стало перед самим собою: вроде бы удираю от товарищей…

Плыву и чувствую — покидают меня остатки сил. Перевернулся на спину — отдохнуть. Лежу и думаю: если снова начну плыть, не выдержу, пойду на дно. Но желание жить побеждает. Зову на помощь, хоть и не надеюсь ни на что. И вдруг слышу из темноты: