— Но только дело-то в том, что пуля золотая, дорого нам обходится, — закончил он разговор.

Сам Грешилов близко к сердцу принял свою ошибку и потому рвался в бой, чтобы загладить ее, оправдать доверие, поддержать собственную репутацию.

Но и второй поход не принес успеха. Море словно вымерло. Противник, напуганный меткими ударами советских подлодок, проводил суда почти у берегов, вне досягаемости торпед.

И все-таки перелом наступил. 24 мая 1943 года ранним утром капитан-лейтенант, применив свою тактику удара с ближней дистанции, потопил транспорт водоизмещением 2600 тонн.

К Грешилову возвратилась прежняя уверенность, которую он утратил на какое-то время. Он как раз поздравлял личный состав с первой победой, когда вошел радист. Он держал в руках какую-то бумагу и нетерпеливо переступал с ноги на ногу.

— Что-нибудь срочное? — спросил командир и углубился в чтение радиограммы.

Оказалось, что Щ-215 должна немедленно идти к Севастополю, форсировать минные заграждения, перехватить и потопить вражеский транспорт с войсками и вооружением.

В экипаже по-разному восприняли новую задачу. У одних она вызвала душевный подъем. По крайней мере, говорили они, там будет настоящая работа. Другие как-то осунулись, ходили задумчивые. За Севастополь они проливали кровь, Севастополь их родной город, у некоторых там остались родные, друзья, не успевшие эвакуироваться. Может, они живы…

И как-то не вмещалось в голове это понятие: идти на Севастополь.

«Щука» взяла курс на север. Тридцать долгих часов она резала килем волну, пока достигла цели. Грешилов поднял перископ. Вдали маячила сожженная Кача, виднелись руины Мамашая. Где же город, где Севастополь? Торчат сиротливо заводские трубы, отдельные здания… Вид разрушенного города будоражил воспоминания…

«Какая это страшная нелепость — война… — подумал Грешилов. — Разрушается все, созданное веками, гибнут люди… И смерть эта так бессмысленна…»

Он не мог оторваться от окуляра, искал Приморский бульвар, памятник Нахимову, театр, но ничего не мог обнаружить. Видел только закопченные, разрушенные стены, пустые улицы да чахлые деревца, разбросанные по склонам.

Резкий голос заставил Грешилова выпрямиться.

— Вражеский транспорт в сопровождении конвоя со стороны Евпатории! По пеленгу эсминец!

Эсминцев было два; «Фердинанд» и «Мария». В кильватере следовали катера сопровождения. Суда направлялись по Лукульскому створу в Севастополь.

Решение созрело в одно мгновение; атаковать с шести кабельтовых! Залп дали из носовых аппаратов. Торпеды, расходясь веером, понеслись к цели. «Щука» тем временем начала всплывать, но вдруг зависла и медленно пошла на глубину.

Грешилов опустил перископ, задраил нижнюю крышку и прыгнул в центральный пост. В ту же минуту раздались три мощных взрыва. Четвертая торпеда, видимо, прошла мимо. Но и трех было достаточно. Разломленный мощным взрывом, транспорт, как огромный слоеный пирог, крошился на части, горел и тонул. В воду с палуб бросались люди, нелепо размахивая руками. Катера, боясь напороться на минное поле, кружили на одном месте.

— Поздравляю, Анатолий Антонович, вы отличились, первым заметили противника, — обратился командир к штурману. I

— Да дело ж не только во мне… — смутился Рулюк. На «Щуке» ликовали. Лодка возвращается с победой, и экипаж сойдет на берег с чувством выполненного долга.

Миновали опасные места, глубина шестьдесят метров. Тут бомбы не страшны, можно спокойно отдыхать. Михаил Васильевич прилег на койку, закрыл глаза и мысленно пробовал представить себе, как будут их встречать в порту.

В ставни забарабанили с такой яростью, что лампа-патрон, стоявшая на столике, дрогнула, еще больше зачадила и стала мигать своим расплюснутым оранжевым языком.

— Эгей, штурман! Вы не спите? Полундра!

Я откинул шинель и, еще ничего не понимая, крикнул:

— Что стряслось?

— Полундра-а-а! — снова донеслось из-за ставен. Надо собираться, срочный вызов. За порогом меня так швырнуло, что я с трудом удержался за дверную скобу. Поначалу никак не мог сообразить, какое время суток: полночь, вечер, а может, утро? Мутная жижа заволокла город, пляшет, беснуется непогода, будто миллион чертей справляют свадьбу.

— Вестово-о-о-ой!

Ветер относит звуки в сторону, рвет, кромсает на клочья. Я стою на распутье. Куда же запропастился вестовой? Я ведь не соображаю, в какую сторону двигаться и что в самом деле стряслось. — Весто-о-вой!

В ответ слышу свист ветра, громыхание водосточных труб, звон разбитой черепицы и стекла.

Хилая акация гнется до самой земли, скрипит обледеневшими ветвями. Я хватаюсь за нее, под ногами хрустит, полы шинели вздуваются парусом, вот-вот порыв ветра поднимет меня и унесет вверх.

Балансируя между деревьями, столбами, тумбами, иду, подгоняемый ветром. Бухта совсем близко, я это чувствую нутром. Но куда девались надводные корабли? Ясно. Спрятались в укрытие. У Лесной пристани остался единственный наш минный заградитель Л-6. Кутаюсь в воротник. Мороз пробирает до костей. Нашу лодку бьет о причальную стенку, рвет швартовы. Она вздрагивает, кряхтит и стонет, словно живое существо, лишенное возможности попросить защиты.

— Штурман, вы здесь?

Станислав Петрович Буль гудит мне что-то в ухо, но я скорее догадался, чем понял его: приказано срочно принять реактивные снаряды и выйти в Севастополь.

Меня настораживает слово «срочно», когда речь заходит о Севастополе. Неужели там совсем плохо?

Буль от холода пританцовывает, похлопывая себя кожаными перчатками. Так, танцуя, и распоряжения отдает. Подошли грузовики, солдаты стягивают обледеневшие брезентовые покрывала.

— Живее, браточки, живее!

Мы становимся стенкой в два ряда, от борта автомашины до палубы минзага.

Длинные узкие ящики до того кажутся тяжелыми, будто набиты свинцом. Они выскальзывают из рук, больно бьют по ногам. Но медлить нельзя: на погрузку отпущено два часа, и мы должны отчаливать.

Ветер перехватывает дыхание, пальцы одеревенели, я их не чувствую, не чувствую и лица, губы не шевелятся. Проклятая погода! Наш электрик не выдержал, уронил ящик, сам упал, его чуть не снесло в воду.

— Еще немножко поднажмем, осталась самая малость, один грузовик, — подбадриваем друг друга.

Два часа на адском ветру работала команда. И вот машины, стрельнув выхлопными трубами, скрылись. Старший механик Мадеев доложил командиру, что груз уложен, закреплен тросами. Можем сниматься…

— Сниматься? Легко сказать. Сколько усилий пришлось приложить, прежде чем лодка оторвалась от стенки. Ветер буквально припаял ее, и пришлось пойти на риск — дать полный ход. Создавалась опасность погнуть винты, но, к счастью, все обошлось.

— Вроде бы пронесло! — радовался Мадеев, поднимаясь следом за мной на мостик.

Но испытания только начались. Самое трудное было впереди. Волны бросали лодку, как бревнышко, она взлетала на гребни, поднимала высоко корму, зарывалась носом, ложилась на борта. Надо взять пеленг, чтобы не сбиться с курса, но темень такая, хоть глаз выколи. Ветер швыряет в лицо колючую крупу, ноги скользят — того и гляди полетишь кувырком.

Бухта осталась позади, все ждали облегчения: бора особенно свирепствует у берегов, в открытом море она постепенно теряет силу. Ничуть! Свист ветра и рокотание волн по-прежнему заглушали стук дизелей и гул вентиляторов. Палубы, надстройки, пушки быстро покрывались ледяной коркой, и без того тяжело груженный корабль увеличивался в весе, глубже зарывался носом в волну, валился на борт. Для безопасности вахтенные привязались канатами. Вести наблюдение трудно, ослепляют брызги, движения сковывает промерзшая одежда.

Минный заградитель идет, не сбавляя хода. Станислав Петрович по своей привычке что-то насвистывает, потом умолкает, долго всматривается в серую мглу. Видит он что-то или просто так, задумался?

— Послушайте, штурман, — обращается он ко мне. — Помните, в клубе пела под баян молоденькая блондинка?