«На сегодня неплохое начало!» — размышлял я. Потом из зданий на Венгерской улице семеро солдат стали выкатывать две автоматические пушки. Мне был знаком их страшный огонь, били они прямой наводкой вкруговую, словно пулемет… Нет, они не должны достигнуть «каменного дома»! Я сделал шесть выстрелов: четырьмя из них уничтожил весь расчет первого орудия. Они упали примерно в восьми — десяти шагах от того места, где я подстрелил накануне телефонистов. Два выстрела не попали в цель. Вторая пушка с уцелевшими тремя солдатами добралась до «каменного дома». Оставшаяся посреди улицы пушка стала приманкой, и я уложил еще несколько солдат, которые хотели откатить ее назад.

Однако этот случай заставил немцев задуматься. Они начали шаг за шагом осматривать развалины и бешено стрелять по кирпичам и камням. Случайно одной из очередей, пущенной в направлении подвала, где находилась моя засада, я был ранен в левое плечо. Пуля застряла под лопаткой, левая рука больше не повиновалась мне. Рана страшно горела. Я слез с ящика и перевязал плечо так, чтобы не видел ефрейтор, который, я знал, этому очень обрадовался бы. Подсчитав патроны, я обнаружил, что у меня еще осталось их шестнадцать штук.

Отодвинув в сторону ящик, чтобы занять более безопасную позицию, я снова взобрался на него. Левой рукой я больше не мог пошевелить. Приладив винтовку между камнями, я стал стрелять. У меня не было опоры впереди, и поэтому я дал много промахов — почти половину. Три последних выстрела я сделал уже в сумерках, когда немцы потащили к «каменному дому» вторую пушку. Но ни один из них не попал в цель, я потерял столько крови и был так истощен, что и пушка, и головы немцев — все смешалось в поле оптического прицела.

Вернувшись в котельную, я с досадой бросил около стены теперь уж ни на что не годную винтовку и, тихонько застонав, лег на немецкие шинели. Меня начало лихорадить. Мне так захотелось пить, что я, казалось, мог бы выпить целое ведро воды. С трудом свернув цигарку, я закурил. Пока горела спичка, я рассматривал лицо ефрейтора: немец задремал, опустив голову на грудь.

Так я лежал на спине и курил. В голову стали приходить всякие грустные мысли: «Если наши не подоспеют в течение двух — трех дней, сколько, по моим расчетам, я мог выдержать, то придется мне погибнуть здесь, в этом подвале, и никто не узнает об этом!» Послышался громкий храп немца, и я подумал: «А что делать с ефрейтором? У меня нет никакого права решать его судьбу. Нужно развязать его! Ладно, — решил я, — утром развяжу. Если сможет этот немец спастись — его счастье!»

Неспокойные мысли, одна чернее другой, так и лезли в голову. Всю эту ночь я не мог сомкнуть глаз. Меня лихорадило, не хватало воздуха, я метался на шинели… Левая рука окончательно онемела, и боль в плече перестала чувствоваться. Потом у меня начался бред…

Мне казалось, что прошло несколько лет, и я снова попал в Будапешт. Война давно кончилась, но я почему-то был одет в ту же солдатскую шинель. Был весенний день, ярко светило солнце, небо было синее-синее, в воздухе пахло цветами, слышался живой шелест листвы. Разрушенного дома не было; развалины исчезли, как по волшебству. По обеим сторонам улицы, по которой я шел, высились новые большие светлые белые здания со множеством окон. На улице стояла шумная толпа. Там были женщины с распущенными косами, в облегающих грудь и бедра платьях. Рядом играли и пели дети… Я заметил, что люди этого города обращают внимание на мой рваный военный мундир с пустым болтающимся на левом плече рукавом. Лицо у меня было давно не брито и грязно, вид измученный. Незаметно, словно призрак, я проскользнул вдоль стены между людьми и остановился перед «каменным домом». Здесь тоже не было развалин. Дом был отстроен заново; он был белый, красивый, похожий на корабль из камня. У входа сверкала под лучами солнца мраморная лестница, а справа от нее собрались мужчины, женщины, дети. Некоторые стояли, грустно опустив головы. В руках у многих были цветы. Кто-то прибивал к стене над могилой Бурады и других погибших товарищей мраморную доску… «Молодцы! Вспомнили о нас!» — подумал я и протиснулся между людьми к самой доске. На ней были высечены имена и фамилии солдат нашей штурмовой группы… Я принялся читать: старший сержант Думитру Бурада, сержант Геооге Ангелаке, капрал Аврам Винтилэ, Василе Цупа, Ион Букура, Василе Чиобану… Все! Только моего имени не было. «Почему не вписали на доску капрала Василе Добрица?» — спросил я стоящего рядом со мной человека. «Хм, мы не знали, что и он погиб в бою за наш дом!» — ответил мне смущенно мужчина… «Как не знали? — рассердился я. — Он умер здесь, в подвале… Он был последним! Идемте, я покажу вам!..» Я сделал знак, и мы все стали спускаться по лестнице в подвал. Мне все время казалось странным, что я говорю о своей смерти. Когда же мы спустились в подвал, там было темно, как и в ту ночь, когда я лежал на немецких шинелях в котельной. «Дайте свет!» — приказал я… Из группы людей вышла женщина. Она открыла под лестницей окно, то самое заложенное кирпичом окно, через которое я должен был бежать. Свет хлынул внутрь подвала, и я увидел, что эта женщина была моей матерью! Я вздрогнул и удивленно подумал: «К чему бы это моей матери быть в Будапеште?..»

…В этот момент я очнулся. Темнота немного рассеялась, и через отверстие в окошке под лестницей пробивалась слабенькая полоска утреннего света. Около меня, как видение, но уже во плоти, стоял немецкий ефрейтор. Как раз в это мгновение он опустился на колени и поднял штык, чтобы ударить меня в грудь.

— Ах ты чертово отродье! — рявкнул я и отскочил в сторону.

Ефрейтор испугался меня, словно призрака, и в замешательстве застыл с поднятым штыком. Этого мне было достаточно, чтобы подняться и схватить с пола маленькую пехотную лопатку…

Так мы вновь оказались друг перед другом, как борцы на ринге. Ефрейтор держал штык в правой руке, в той самой, которая была у него перевязана. Через разорванный рукав мундира виднелась его мускулистая рука. Я понял, что он притворился, что ранен, и страшно выругался.

Мы начали ходить вдоль стен, следя друг за другом. Было ясно, что, тот, кто нанесет противнику первый удар, будет победителем. Немец был похож на разъяренного зверя, почуявшего запах крови. Он грузно ступал, немного наклонившись и приподняв голову, со штыком в руке, направленным в мою сторону. Когда он пересек полоску света, лившегося из окошка, я увидел его глаза и испугался. Это были глаза безумца. В них нельзя было прочесть ни ненависти, ни волнения, мрачная пустота царила в их глубине, пустота, которая помутила его разум. Его губы и щеки были белыми, как известь. В глазах мерцал кровавый огонек безумия. Рука, державшая штык, дрожала.

«Этого не уговоришь, — подумал я, — надо драться». Не спуская с него глаз, я все время отступал. Нельзя было забывать, что немец был еще достаточно силен. Он целыми днями сидел, не был ранен и не потерял ни капли крови. «В конце концов он все равно меня убьет, — подумал я, почти примирившись с мыслью о неизбежной смерти… — Надо было пустить его в расход с самого начала! — корил я себя. — Или по крайней мере не мешать Ангелаке всадить ему пулю в лоб!» При этой мысли меня охватила бешеная жажда мести. «Не уступлю, пока не двину лопаткой его по башке!» — решил я.

С досадой я вспомнил о том, как заботился о нем, как столько раз кормил его из своих рук… «Собака! — процедил я сквозь зубы, вспомнив слова Ангелаке. — Настоящих собак из вас сделал Гитлер!» Ненависть душила меня. Я сильнее сжал в кулаке ручку лопатки. Я был уже готов очертя голову броситься на него и ударить по затылку…

Позднее я не пожалел, что не сделал этого. Я заметил, что ефрейтор пал духом, измучен внутренним страхом и напряжением, которое пришлось ему испытать. Его одолевала нервная дрожь, в уголках рта появилась пена… «Буду держать его в таком состоянии, пока не рухнет на пол!» — решил я. Мы снова стали передвигаться вдоль стен тем же напряженным кошачьим шагом. Иногда я делал в его сторону шаг, чтобы усилить в нем нервное напряжение, иногда уступал ему дорогу. Я понимал, что, если изматывать его таким образом, к вечеру он свалится с ног.