Чионка опустил на землю раненого и стал спокойно целиться из автомата в офицера. Но я успел схватить дуло и направить его в землю.

— Брось, — шепнул я ему. — Он сумасшедший.

И, словно в подтверждение моих слов, офицер начал вдруг визгливо и истерически выкрикивать:

— Die Bolschewiken!.. Haltet die Bolschewiken auf!.. Vorwärts, Jungen!.. [20]

И тут же исчез, растворившись, как призрак, во тьме, в той самой стороне, где появился. Чионка бросил на меня сердитый взгляд, все еще продолжая держать в руке автомат. Он явно жалел, что не пристрелил сумасшедшего офицера.

— Они бы весь мир ввергли в безумие, — пробурчал он. И, взвалив раненого на спину, направился к нашим позициям. Я молча последовал за ним. Сознаюсь, мне противно было идти за этим немцем, как бывает противно иногда следовать за гробом человека, которого в жизни презирал.

Кроваво-красная полоса позади нас медленно угасала, и на застывшие мертвые немецкие позиции снова спустилась ночная тьма.

Мне казалось, что этой ночи не будет конца. Обессиленный, опустился я на край окопа. В душе снова была растерянность, мозг терзали мрачные мысли. Пребывание на фронте озлобило меня — ведь мне полностью пришлось изведать горечь этой страшнейшей из войн. Я смертельно ненавидел немцев, потому что познал их звериную жестокость. Но должен признаться, что до этой ночи, когда им пришел конец, я еще не осознавал полностью, что значил для человечества добытый нами мир. «Безумие, — испуганно повторял я про себя слова связного. — Они бы весь мир ввергли в безумие». И мне вдоуг пришла на память карикатура, которую я видел несколько лет тому назад. Над опустошенной, испепеленной Европой, подобно духу смерти, блуждала кровавая, мрачная тень Гитлера… Так же блуждал сейчас по оставленным разрушенным окопам этот безумный гитлеровский офицер!

— У него лопнула струна, — сказал мне на обратном пути Чионка.

И меня осенила вдруг истина, глубоко меня поразившая: у немцев не было больше сил противиться своему падению! Они просто рухнули и развалились. Струна их души не могла больше вибрировать и звучать на своей последней заключительной ноте… Она лопнула… «Все равно они бы пришли к безумию, — сказал я себе. — Победа низвергла бы их так же, как и поражение. Они не могли противостоять своему неистовству».

И меня снова охватило ликующее чувство, что я спасся, вышел живым из этой бойни. Каждую последующую минуту это чувство становилось все сильней. Я сознавал, что имею полное право на радость, имею право ликовать от счастья. Но жизнь не выработала во мне этой привычки, и поэтому я стеснялся своей радости, стеснялся выражать ее открыто. Все же через некоторое время тишина этой ночи принесла успокоение и моим взволнованным чувствам и смятенным мыслям.

— Чионка! — крикнул я. — Неси ром, выпьем за мир!

И я глупо, по-мальчишески, опорожнил залпом полную кружку. Без привычки она сразила меня. Ослабев, я свалился у окопа и мгновенно заснул спокойным, глубоким сном.

Проснулся я на рассвете. Над окопами еще висели беловатые сумерки. Горизонт в стороне немецких позиций, где ночью пылало зарево пожара, был затянут сейчас густым облаком дыма. «Взорвали нефтехранилище!» — мелькнула мысль. Ветер гнал дым в нашу сторону, и легкая, черная, почти не различимая на глаз копоть медленно оседала на землю, покрывая окопы, трупы, проволочные заграждения, отчего они казались сейчас еще темнее, неподвижней, пустынней.

Наши вышли из окопов. Стояли кучками у пулеметов. Болтали, смеялись, напевали — продолжали, очевидно, вести себя так же, как и всю эту ночь. Но вот со стороны расположения наших командных пунктов послышался громкий, победный звук горна. Высокий и чистый, он словно возвещал на заре первого дня мира о рождении нового мира на земле…

Я сидел умиротворенный в окружении этой тишины на краю окопа. Чионка еще спал, свернувшись рядом под плащ-палаткой, как всегда положив автомат у изголовья.

И его наконец сморила усталость бесчисленных, бессонных ночей войны. На протяжении всей кампании это был, может быть, третий или четвертый раз, что я видел его спящим. Он охранял меня неусыпно, каждое мгновение дня и ночи, где бы мы ни находились — при наступлении и в окопе, под ураганным огнем немецких пулеметов и во время длительных изнурительных маршей. Он был всегда рядом. Я научился ценить его советы в самые трудные минуты жизни, доверять его зоркому глазу, верной руке и сердцу брата…

Я смотрел на спящего Чионку и думал, что надо обязательно увидеться с ним после войны. Посидим как-нибудь на досуге, может быть, за бутылкой доброго вина, потолкуем спокойно об всем, что было… «Дружба в боях и смертельная опасность связывает людей крепче всего на свете, — говорил я себе. — Даже крепче, быть может, чем любовь!..»

Первые лучи восходящего солнца ласковым сиянием коснулись высокого, прямого лба, прикрытых ресницами глаз, круглого носа на спокойном и безмятежном лице Чионки. Вся остальная часть лица была покрыта черной густой бородой, запыленной и сбитой, как войлок. Так же, очевидно, выглядела и моя физиономия, потому что обычно мы брились вместе. Чионка раздобыл себе великолепную немецкую бритву — он нашел ее в каком-то брошенном ранце. Одного прикосновения к ремню было достаточно, чтобы этот чудодейственный инструмент снимал самую жесткую закоренелую щетину, превращая кожу в гладкий, мягкий атлас. Я стал ощупывать свою бороду, ужасаясь ее жесткости. Нам обоим надо было привести себя в человеческий вид, и прежде всего побриться. Я стал будить Чионку. Но куда там! Он только повернулся на другой бок, еще больше съежившись под своей плащ-палаткой. Мне стало жаль нарушать его сон.

Да, впрочем, у меня уже не было на то времени — связной полка вызвал меня вместе с остальными ротными офицерами на командный пункт. А там мы едва успели пожать друг другу руки, выкурить по сигарете и получить новый приказ. Нужно было немедленно выступить вслед бежавшим немцам. Командование получило сведения, что некоторые из неприятельских подразделений намеревались оказывать сопротивление, не считаясь с приказом о капитуляции. Нельзя было дать им время организоваться, минировать дороги, взрывать мосты, разрушать и сжигать селения и города. Нужно было догнать их как можно скорее, рассеять, обезоружить до того, как им удастся добраться до демаркационной линии между союзниками. В полку осталось всего семь офицеров. Поскольку я был самым младшим из них, я попросил разрешения пойти во главе головного отряда.

— Нужно преследовать их по пятам! — приказал мне полковник. — А если вздумают огрызаться, расстреливать в упор из пулеметов. Тут же на месте. Не задумываясь.

Я козырнул и вышел.

Полчаса спустя я нашел свою роту построенной у обочины шоссе, того самого, по которому бежали немцы. Рапортовал мне пожилой усатый сержант — от напряжения его поднятая к каске рука дрожала. Почти все унтер-офицеры пали в последних боях, офицеров, кроме меня, в роте не было ни одного уже более двух недель.

Когда я увидел жалкую горстку людей, сбившихся у края дороги, и услышал в ответ на свое приветствие жидкие, нестройные голоса, напоминающие крики новобранцев, впервые прибывших в казарму, меня охватила глубокая печаль. Я остался стоять у канавы, держа руку у каски и смотря на них затуманенными глазами. Где вы, мои доблестные воины, когда-то составлявшие взводы моей роты, шагавшие со мною по дорогам войны? И вдруг я их увидел, увидел всех, кто погиб. Десятки, сотни восковых лиц, окутанных дымом, покрытых окопной пылью, стояли, выстроившись в ряд по краю шоссе, теряясь вдали. Я задрожал, потрясенный этим видением. «Четыреста восемьдесят три», — подсказала мне вдруг память. «Четыреста восемьдесят три», — машинально повторил я про себя страшную цифру. Четыреста восемьдесят три бойца были бы сейчас в моей роте, если бы никто из них не погиб!..

Я пожал тяжелую, жесткую руку сержанта, все еще находясь во власти видения.