— А я ему доверяю, — сказал Садовников, когда мы остались в штабе одни.

— Почему? — спросил его Григорий Иванович Ефимов.

— Через местных жителей известно, что почти все военнопленные стали полицейскими по нужде, вернее, их принудили, заставили выбирать — или служба в полиции, или голодная смерть.

— Что ты предлагаешь?

— Помочь. Это же наши советские люди.

— Как?

— Разгромить это фашистское гнездо.

— Это единственный выход, но надо подождать Сергея Иванова. Он вместе с Петром Охом ушел к своим связным, которые хотели сообщить что-то важное о полицейском лагере.

— Когда они прибудут?

— Сегодня вечером.

Разведчики вернулись после обеда. Они подтвердили показания Митрофанова о существовании подпольного комитета, о состоянии охраны, наличии и расположении постов.

Ефимов решил действовать без промедления.

В течение недели установили связь с лагерем, выработали план нападения на фашистскую охрану. Его решили осуществить в тот момент, когда основная масса немцев уйдет обедать в столовую.

Двадцатого апреля за полчаса до обеда в бараках бывшие военнопленные изолировали тех, кто активно сотрудничал с гитлеровцами. Затем напали на немецких часовых, охранявших штаб и склад с оружием, перекрыли все дороги.

Восстание полицейских было неожиданным для фашистов. Сопротивление оказали только офицеры, засевшие в столовой. С ними покончили гранатами.

Через час почти двести человек бывших военнопленных и до сорока подвод, груженных оружием, боеприпасами, продуктами и обмундированием двинулись в партизанский лагерь. Во главе колонны шел Павел Митрофанов.

В конце апреля мы с Ефимовым возвращались из деревни Семеновщина. Здесь состоялось совещание командиров и комиссаров бригад и отрядов, действовавших в Ленинградской области. Его проводил представитель обкома партии Матвеев. Он рассказал о положении на фронтах, в Ленинграде, на Большой земле, о намеченном увеличении поставок оружия и боеприпасов. Особенно он обрадовал нас тем, что на недавно созданный у деревни Ухошино аэродром к нам будут летать не два «Дугласа», как раньше, а целая эскадрилья транспортных самолетов.

За месяц мы освободили немало деревень Пушгорского, Чихачевского, Бежецкого, Новоржевского районов. Неожиданными ночными налетами партизанские отряды громили вражеские гарнизоны, транспорты. Мы установили контроль над железной дорогой Витебск — Ленинград, где почти каждую ночь пускали под откос немецкие воинские эшелоны, взрывали мосты, пути.

Совещание подходило к концу, когда к нам подсел Никитин.

— Где ваши Мудров и Гурко?

— Где им быть — в своих отрядах, — ответил Ефимов.

— Вызовите их сюда.

— Зачем?

— Сейчас только доставили приказ о награждении партизан. В числе их и Мудров с Гурко. Первого наградили орденом Ленина, а Петю Гурко за разведку на станции Ашево — медалью «За боевые заслуги».

— Уважаемый Михаил Никитич, ты чаще нам подбрасывай награды. Попутно пришли и хорошего начальника штаба. Надоело мне канцелярию разводить и таскать с собой. — Ефимов хлопнул по своему планшету, где у него хранились различные штабные документы.

— Что ты раньше молчал? Давно бы прислали.

— Стеснялся. Только дайте грамотного в военном отношении, чтобы и порядок наводил и помогал операции готовить.

— Такой есть. Давно просится в партизаны.

— Кто?

— Старший лейтенант Клочко, Виктор Павлович.

— Когда пришлешь?

— Радировать буду сегодня. Дня через три прибудет сюда.

Мы не стали задерживаться в Семеновщине и поспешили домой.

Как обещал Никитин, начальник штаба прибыл к нам через три дня. Клочко было лет тридцать.

— Что ж, Виктор Павлович, принимай дела, — сказал Ефимов и начал выкладывать из планшета потертые бумаги.

— Вы бы сначала накормили, а потом заставляли работать. У хороших хозяев всегда так делают, — скороговоркой ответил Клочко и сразу же уткнулся в бумаги.

— Мы начинаем с духовной пищи, а потом преподносим щи и кашу, — весело, в тон ему, ответил Григорий Иванович.

Мы долго с ним беседовали, познакомили с обстановкой, и начальник штаба горячо взялся за дело. Он целыми днями пропадал в отрядах, проверял, как люди знают оружие, берегут его, учил, как правильно маскироваться, строить простейшие оборонительные сооружения, помогал партизанам налаживать порядок. Одновременно и сам учился у них.

Наступила весна. Снег давно сошел, и на лесных полянах появились первые подснежники, а по обочинам дорог сквозь буйно прорастающую зелень травы поднимала свою головку мать-мачеха.

Григорий Иванович не удержался и, держа за узду лошадь, сорвал один цветок.

— Ему хоть бы что, растет и не знает, что война идет, — прикрепляя цветок к седлу, сказал Ефимов.

— Восторгаешься, а сам лишил его жизни.

— Приходится. Ничего не поделаешь — война.

Он помолчал.

— Уничтожать фашистов — это тоже гуманизм. Врагов человечества нужно уничтожать. Фашисты хуже любого уголовника. Вот ты об этом лекцию и прочитай перед народом. Да не в одной деревне, а во многих, ну хотя бы в пределах границ нашей бригады. В помощники себе подбери добрых докладчиков. Мне хочется, чтобы мы не только боевыми делами занимались, но и с народом работали.

— Я завтра поеду. Уже решил выступить в Чертеново. Давно там не был. А ты почему-то отмалчиваешься, или опять займешься учебными пунктами, а, Григорий Иванович?

— Подтруниваешь?

— Как и ты надо мной.

— Учебных пунктов у нас много. Вот курсов медсестер нет. Это правильно. Их создадим. Сформируем взвод разведки. Организуем и лабораторию для изготовления лекарств. И третье — надо загрузить врача Пашнина, — продолжал я. — Пусть лечит не только партизан, но и население. Наметим в определенные дни часы приема по крупным деревням. Это ведь тоже функция Советской власти. А то сельсоветы работают, школы тоже, а медицина — нет.

Утром я чуть свет выехал в Чертеново. Добрался до него под вечер. Велел собрать народ. Помещение школы едва вместило желающих послушать доклад о текущем моменте.

Как обычно, после доклада посыпалось много вопросов. Первой поднялась с места Мария Ермолаева. Сама она — ленинградка. Война застала ее в районе Пскова, в гостях у родственников. Вернуться домой не удалось, и она осталась в Чертеново.

— Вы нам и лекции читаете, и свежие газеты доставляете, — начала она, — а как же нам с письмами быть? У нас родственники есть на Большой земле. Как бы им сообщить о себе и как фашисты измываются над народом.

Вопрос заставил меня призадуматься. Я решил повременить с ответом. Было ясно, что в восстановлении связи с родными заинтересована не одна Ермолаева, но и многие. Но тут же пришла мысль об организации перевозки писем с помощью самолетов. Они прибывали с грузом на площадку около Деревни Ухошино или Татинец. Обратно улетали почти порожняком.

— Что ж, письма мы будем отправлять. Обратный адрес пишите так: почтовый ящик 0125 и указывайте свою деревню и фамилию.

— Не слышно! Повторите! — раздался чей-то голос из дальнего угла.

Я снова назвал адрес бригады.

Первой вышла из зала Мария Ермолаева. За ней потянулись другие женщины. Через несколько минут зал опустел наполовину.

Когда я уже кончал отвечать на вопросы, помещение вновь заполнилось народом. Каждый клал на стол письмо. На синих, белых конвертах или сделанных из листков школьной ученической тетради в виде треугольника и прошитых нитками стояли разнообразные адреса. Письма отправляли в Ленинград и Москву, Сталинград и Саратов, Калинин и Ташкент, в Челябинск и в Сибирь. Принесла письмо и Мария Ермолаева. На конверте четко было написано: «Ленинград, улица Восстания, 23–17, Николаю Ермолаеву».

На другой день такая же история повторилась и в деревне Завещелье, и вновь мне вручили около сотни писем.

Вскоре с грузом боеприпасов к нам прибыл самолет. С ним и отправили письма.

Приблизительно через месяц теплой июньской ночью Ефимов, Горячев и я приехали на посадочную площадку. Ожидали очередного самолета с боеприпасами. На поляне горели опознавательные огни. Вскоре послышался знакомый рокот моторов, и через несколько минут самолет скользнул по траве и остановился. Первое, что выгрузили из самолета, был огромный мешок с почтой. Ефимов тут же развязал мешок, вытащил первую попавшуюся пачку.