Он просил жену сделать все возможное, чтобы как можно быстрее вызволить его из заключения:

"Вызволите меня отсюда, мой добрый друг, вызволите меня, умоляю, ибо чувствую, что с каждым днем еще больше приближаюсь к смерти <…> Любите меня так же, как я страдаю. Это все, о чем я вас прошу, и верьте, что я нахожусь на пике своего отчаяния".

И все же некоторые письма от Рене-Пелажи доходили до маркиза де Сада, и они доставляли ему подлинную радость. И после этого он с новыми силами принимался за письма к ней:

"В моем отношении они использовали чрезмерную дозу строгости, которая так непригодна для моего характера. Они утверждают, что это ради моего же собственного блага. Изумительная фраза, в которой слишком ясно узнаешь привычный язык торжествующего тупоумия. Ради собственного блага человека вы помещаете его в условия, которые предназначены для того, чтобы свести с ума, ради его собственного блага разрушаете его здоровье, ради его блага порождаете в нем слезы отчаяния! До сих пор, должен признаться, я еще не имел удовольствия осознать или прочувствовать на себе такого рода благо…

Ты ошибаешься, совершенно серьезно заявляют тебе эти глупцы: тебе дается возможность еще раз обо всем подумать. Верно, от этого действительно начинаешь думать, но не хотели бы вы узнать ту единственную мысль, которую возбудила во мне эта отвратительная жестокость? Мысль, глубоко отпечатавшаяся в моей душе, о как можно более скором побеге из страны, где услуги гражданина не принимаются в расчет, когда доходит до расплаты за мимолетную оплошность, где неосмотрительность наказывается словно преступление <…> И мысль о том, чтобы, вдали от тех, чья цель — изводить и досаждать, и всех их приспешников, отправиться на поиски свободной страны, где я могу верно служить принцу, который предоставит мне там убежище, и таким образом заслужить от него то, чего я не смог обрести в моем родном краю — справедливости, и того, чтобы меня оставили в покое".

Условия своего содержания в Венсеннском замке маркиз описывал следующим образом:

"Вы спрашиваете, как я поживаю. Но какова польза от того, что я вам отвечу? Если я сделаю это, то мое письмо до вас не дойдет. И все же, я рискну и удовлетворю ваш интерес, ибо не могу представить, что они будут столь несправедливы, что не дадут мне ответить на то, что сами позволили вам меня спросить.

Я нахожусь в башне, запертый за девятнадцатью железными дверями, и единственным источником света служат два ма-леньких оконца, забранных решетками. Десять или двенадцать минут в день я провожу в обществе человека, который приносит мне еду. Остальное время я нахожусь в одиночестве, проливая слезы… Такова моя жизнь здесь… Вот как в этой стране исправляют человека: отсекают все его связи с обществом, с которым его, напротив, нужно сблизить, чтобы он мог вернуться на путь добродетели, с которого он имел несчастье свернуть. Вместо доброго совета, мудрого наставления, у меня есть только отчаяние и слезы. Да, мой дорогой друг, такова моя участь. Как может человек не дорожить добродетелью, когда она представляется в таких радужных красках!

Что же до того, как со мной обращаются, справедливости ради скажу, что во всем проявляется любезность… но с таким шумом по пустячным поводам, так по-детски, что, прибыв сюда, я подумал, что меня привезли на остров лилипутов, где живут люди восьми дюймов ростом, поведение которых должно соответствовать их размерам. Поначалу я находил это забавным — у меня с трудом укладывалось в голове, что люди, которые в остальном кажутся достаточно разумными, могут вести себя настолько глупо. Затем это начало выводить меня из себя. Наконец, я стал представлять, что мне всего двенадцать лет отроду, — и мысль о возвращении в детство несколько умеряет сожаление, которое в противном случае должен испытывать разумный человек, увидев, что с ним обращаются подобным образом.

Но одна из самых забавных подробностей, о которой я почти забыл, состоит в той ловкости, которую они проявляют, шпионя за тобой, замечая даже самое мельчайшее изменение в выражении лица и сразу докладывая об этом своему начальству. Вначале это меня одурачило, и мое умонастроение, постоянно подверженное влиянию ваших писем и сосредоточенное на них, однажды опрометчиво выдало себя, когда я получил особенное удовольствие от чтения полученного от вас послания. Как скоро последующие ваши письма заставили меня осознать, каким я был глупцом!

С тех пор я решил быть таким же лицемерным, как и остальные, и сейчас я слежу за собой так, что даже самые проницательные из них не могут угадать мои чувства по выражению лица. Что ж, моя душенька, есть одно достоинство, которое я, тем не менее, приобрел! Попробуйте-ка теперь приехать сюда и сказать мне, что в тюрьме ничего приобрести невозможно!

Что касается прогулок и упражнений, которыми вы советовали мне заняться, поистине вы говорите так, как если бы я находился в каком-нибудь загородном доме, где я волен делать все, что заблагорассудится… Когда они выпускают пса из будки, он проводит один час в некоем подобии кладбищенского двора, площадью около сорока квадратных футов, окруженном стенами более пятидесяти футов высотой, и даже эта милая любезность оказывается ему не так часто, как ему бы хотелось <…> Как следствие, за те шестьдесят пять дней, что я здесь провел, я дышал свежим воздухом в общей сложности пять часов в пяти различных случаях. Сравните это с теми прогулками, которые, как вам известно, я привык совершать и которые совершенно для меня необходимы, и потом посудите сами, в каком состоянии я нахожусь! Ужасные головные боли, от которых никак не удается избавиться и которые совершенно изнуряют меня, мучительные нервные боли, меланхолия и полная невозможность заснуть, — все это вместе взятое, не может рано или поздно не привести к серьезному недугу. Но какое это имеет значение, если президентша довольна…"

Президентша — это, естественно, мать Рене-Пелажи, сыгравшая, пожалуй, решающую роль в аресте маркиза де Сада. Она, естественно, думала исключительно о счастье своей дочери и хотела исправить ее "странного" супруга. А ее собственный муж, 62-летний Клод-Рене Кордье де Лонэ де Монтрёй, президент Налоговой палаты, которого маркиз де Сад называл "скудоумным муженьком", во всем с ней соглашаясь, только и делал что повторял: "Все это на пользу, это заставит его задуматься".

А тем временем наступил 1778 год, и до маркиза де Сада дошла новость о том, что умер его дядя аббат Жак-Франсуа-Поль-Альдонс де Сад. Это был человек, в доме которого наш герой получил начальное образование. Аббат де Сад оказал на его формирование огромное влияние, научил читать и писать, и его смерть глубоко опечалила Донасьена.

По идее, дом в Сомане теперь должен был принадлежать маркизу де Саду, но Ришар-Жан-Луи де Сад, брат аббата, вывез оттуда все подчистую, включая деревья, которые его люди выкопали в саду. И при этом он отказался брать на себя расходы по погребению и оплате долгов покойного. Теща, понятное дело, решила в это дело не вмешиваться…

Маркиз де Сад почему-то был уверен, что "его палачи" продержат его в тюрьме три года. Но это оказалось иллюзией, хотя он настраивал себя на грядущее освобождение в феврале 1780 года.

В частности, он писал своей жене:

"В вашем письме содержится одна фраза, которая могла бы заставить меня предположить гораздо более страшную участь. Вот эта фраза: "Ничто не подтверждает, что даты освобождения, которые я указала Вам на основании моих предположений, являются ошибочными". Но единственная дата, которую вы указали, — это 22 февраля 1780 года. Я клятвенно заявляю, что не смог ни увидеть, ни вычислить какой-либо другой даты из ваших писем <…>

Тем не менее, вы передо мной извиняетесь. Следовательно, истина еще хуже; и, если она хуже, тогда я все еще здорово ошибаюсь, полагая, что меня освободят 22 февраля 1780 года! Я был бы бесконечно признателен, если бы вы могли объяснить мне эту фразу, поскольку она продолжает меня беспокоить и жестоко мучить.