Наука мало говорит, даже, можно сказать, ничего не говорит нам о цели жизни. Но сегодня она раздвигает свои границы и, возможно, в скором времени вторгнется в пределы так называемого незримого мира и поможет нам понять эту цель в ее широчайшем смысле или, по крайней мере, бросит хоть какой-то свет на проблему человеческого существования. Давний конфликт между наукой и религией принимает новую форму — научный метод применяется и к эмоциональной, духовной жизни человека.

Религия переходит в мистицизм, метафизику и философию. Мир знал великих мистиков, обладавших притягательной силой, от которых нельзя попросту отмахнуться, как от заблуждающихся дурачков. И все же мистицизм (в узком смысле этого слова) раздражает меня. Он кажется мне расплывчатым, дряблым, вялым. Это не суровая дисциплина ума, а капитуляция рассудка, жизнь в'море эмоциональных восприятий. Случается, что эти восприятия позволяют заглянуть во внутренние и более скрытые процессы, но они могут также привести и к самообману.

Метафизика и философия или метафизическая философия более импонируют разуму. Они требуют усиленных размышлений, применения логики и рассуждения, хотя все это обязательно исходит из неких основных предпосылок, которые считаются самоочевидными, но могут, тем не менее, и не быть истинными. Все мыслящие люди в той или иной степени отдают дань метафизике и философии, ибо не делать этого значило бы игнорировать многие стороны жизни нашей вселенной. Одни испытывают большее влечение к ним, чем другие, и в различные эпохи им уделяется различное внимание. В древнем мире как в Азии, так и в Европе за основу брали примат внутренней жизни человека над внешними явлениями, а это неизбежно вело к метафизике и философии. Современный человек в гораздо большей мере погружен в эти внешние явления, но даже и он в периоды душевного кризиса и несчастья часто прибегает к философии и метафизическим размышлениям.

Какая-то жизненная философия, расплывчатая или более четкая, имеется у нас у всех, хотя большинство из нас слепо разделяет общие воззрения, свойственные нашему поколению и среде. Большинство из нас принимает также некоторые метафизические концепции, составляющие часть той веры, в которой мы выросли. Меня никогда не влекло к метафизике, я даже испытывал некоторое отвращение к отвлеченным размышлениям. И все же я получал иногда интеллектуальное наслаждение, пытаясь следовать за строгим ходом мысли метафизиков и философов древности или современности. Однако я никогда не чувствовал себя в этой области свободно и испытал облегчение, когда избавился от их чар.

Я интересуюсь в основном этим миром, этой жизнью, а не каким-то иным миром или потусторонней жизнью. Я не знаю, существуют ли такие вещи, как душа или новая жизнь после смерти, и как бы эти вопросы ни были важны, меня они ничуть не волнуют. Среда, в которой я вырос, считает существование души (точнее — атма) и потусторонней жизни, теории кармы (о причине и следствии) и перевоплощения бесспорными. На мне это также сказалось, поэтому я в известном смысле склонен соглашаться с этими представлениями. Быть может, душа, переживающая физическую смерть тела, действительно существует. Теория причины и следствия, управляющая жизнью, представляется мне разумной, хотя, когда дело доходит до первопричины, возникают очевидные трудности. Допуская существование души, можно усмотреть некоторую логику и в" теории перевоплощения ее.

Но я не принимаю ни одну из этих теорий, ни одно из этих допущений как религиозную догму. Это не более как отвлеченные умопостроения, относящиеся к области, о которой мы почти ничего не знаем. Они никак не воздействуют на мою жизнь, и будет ли впоследствии доказана их справедливость или ошибочность, для меня не имеет большого значения.

Спиритизм с его сеансами, с его так называемыми явлениями духов и прочим всегда казался мне довольно смешным и нелепым способом исследования психических явлений и тайн загробной жизни. Обычно он представляет собой нечто худшее, а именно — игру на чувствах некоторых чрезмерно доверчивых людей, ищущих утешения или избавления от душевных страданий. Я не отрицаю возможности того, что некоторые из этих психических явлений истинны, но самый способ представляется мне совершенно неверным, а выводы, которые делаются из скудных и отрывочных данных, необоснованными.

Часто, глядя на этот мир, я чувствую его загадочность, его неизведанные глубины. Мною овладевает стремление познать его, насколько это в моих силах, быть в гармонии с ним, ощутить его во всей полноте. Но мне кажется, что путь к такому познанию должен быть в основном научным путем, предполагающим объективный подход, хотя я и понимаю, что подлинной объективности быть не может. Но если субъективный элемент неизбежен и необходим, он должен быть максимально ограничен при помощи научного метода.

Что такое неизведанное, я не знаю. Я не называю это богом, ибо понятие бога включает многое из того, во что я не верю. Я совершенно неспособен представлять себе божество или какую-либо неизвестную высшую силу в антропоморфических образах, и я никогда не перестаю удивляться тому, что именно таково представление многих людей. Всякая идея личного божества кажется мне чрезвычайно странной. Разумом я способен в известной степени оценить концепцию монизма, и меня всегда привлекала ведантийская философия адвайпга, то есть не-дуалистическая философия веданты, хотя я и не претендую на то, что она понятна мне во всей ее глубине и сложности, и сознаю, что в такого рода вопросах одной рассудочной оценки недостаточно. В то же самое время подход веданты к этим вопросам и другие аналогичные подходы пугают меня туманностью и неопределенностью своих экскурсов в бесконечность. Многообразие и полнота природы волнуют меня, создают в душе ощущение гармонии, и мне кажется, ч*го я чувствовал бы себя как дома в языческой и пантеистической атмосфере древней Индии или Греции, но без присущей им идеи бога или богов.

Для меня большую притягательную силу имеет некий этический подход к жизни, хотя я затруднился бы обосновать его логически. Меня всегда привлекало положение, усиленно подчеркивавшееся Ганди, о необходимости избирать надлежащие средства для достижения цели, и я считаю это одним из его величайших вкладов в нашу общественную жизн£. Сама идея отнюдь не является новой, но применение этической доктрины к широкой общественной деятельности, несомненно, представляло собой нечто новое. Здесь имеется множество трудностей, и, быть может, цели и средства вообще неразделимы и составляют некое органическое целое. В мире, который думает только о целях, игнорируя средства, этот упор на выборе средств кажется странным и поразительным. Я не могу сказать, насколько успешным оказалось применение этого принципа в Индии. Но нет сомнений, что он произвел глубокое и неизгладимое впечатление на умы многих.

Изучение Маркса и Ленина оказало огромное влияние на мое сознание и помогло мне увидеть историю и современную жизнь в новом свете. В длинной цепи исторических событий и общественного развития обнаружился некий смысл, некая последовательность, а будущее уже не казалось таким неясным. Практические достижения Советского Союза также производили чрезвычайно глубокое впечатление. Мне часто не нравились и были непонятны некоторые явления в СССР, и мне казалось, что слишком много внимания уделяется приспособлению к требованиям момента и политики великой державы. Но, несмотря на все эти явления и, возможно, на некоторый отход от первоначального страстного стремления к совершенствованию человека, я не сомневался, что советская революция намного продвинула вперед человеческое общество и зажгла яркое пламя, которое невозможно потушить. Она заложила фундамент той новой цивилизации, к которой может двигаться мир. Я слишком большой индивидуалист и слишком верю в свободу личности, чтобы мне могла нравиться чрезмерная регламентация. Однако мне казалось совершенно очевидным, что в сложном социальном организме свобода личности должна быть ограничена и что ограничение такого рода в социальной сфере является, быть может, единственным путем обеспечения свободы личности. Часто оказывается необходимым ограничить второстепенные свободы в интересах свободы в более широком смысле этого слова.