А к лагерю продолжали тянуться нескончаемые вереницы женщин и девушек, они шли и шли к нам из окрестных сел. Они помогали нам в нашем несчастье чем могли, рискуя своей жизнью, жертвуя собой. Они, как говорил Петрович, переливали в нас силу нашего народа, восстанавливали веру в победу и вдохновляли на подвиги, если то, что мы делали в лагере, можно считать подвигом.

Организация Петровича действовала. Личный пример и слово были единственным, но довольно сильным оружием.

Всё, что творили немцы с пленными, накалило атмосферу до предела, и комендант, вечно пьяный, с длинными, руками, похожий на обезьяну с облезшей шерстью (он ходил в коричневой кожанке с вытертым задом), пустил по лагерю слух о том, что всех нас скоро куда-то отправят: гражданских или отпустят домой или дадут им хорошую работу, а военных — переведут в специальные комфортабельные лагери, где из нас сформируют подразделения, восстановят в званиях, предоставят право самоуправления, и тогда будет полный порядок, дадут хорошую пищу, национальное обмундирование, уют. Только надо немного потерпеть, пережить временные трудности войны. Чем терпеливее, покорнее будут люди, тем скорее промчатся временные трудности. Словом, счастье не за горами, оно в руках каждого…

Однажды в лагерь въехали три грузовых машины с офицерами и солдатами. Они стояли в кузовах с воронеными автоматами, курили сигары. Какой-то полковник объявил: «Всех мужчин в возрасте от восемнадцати до пятидесяти лет фюрер приглашает вступить в ряды его доблестного войска, в батальоны СС, в национальные формирования и регулярные части для окончательной борьбы с большевизмом».

Мы переглянулись. Кто-то сзади протянул:

— Э-э, хлопцы, не от сладкой жизни сам фюрер к нам послов засылает! Послушаем, послушаем!

А полковник СС говорил о считанных днях жизни большевиков, о близкой победе германского оружия: «Не опоздайте, — говорил, — на праздник. Кто откликнется на призывы фюрера, тот обретет счастье в царстве «нового порядка», а кто останется глух к его голосу, кто не возьмет оружия в руки, тот пусть пеняет на себя… Желающие, — сказал в заключение полковник, — десять шагов вперед!»

Толпа не колыхнулась. Машины развернулись и ушли.

Вечером нам не дали ни воды, ни пищи. Не дали и на следующий день. К проволоке лагеря в эти дни не подпускали ни одной живой души. Мы видели, как на горке появлялись люди с передачами для нас. Солдаты гнали их обратно.

Подошел Палий и показал Петровичу распухший и потрескавшийся от мучительной жажды язык.

— Что же дальше? — спросил он. — Что будет?

— Хотят взять измором, — ответил Петрович.

— А что если нам взять оружие и…

— И воспользоваться им против фашистов?

— Да…

Петрович тяжело вздохнул.

— А ты думаешь они уже совсем безмозглые люди? Они по-своему умны.

— А что они смогут с нами сделать? Мне, например, лишь бы за ворота, а там…

— Они будут действовать хитро, Палий. Прежде всего они нас разъединят, рассуют всех в разные стороны, перемешают с другими и подсунут к нам шпионов — вот что они сделают… Пока мы будем присматриваться к людям да сговариваться, пройдет время. А потом снова разъединят, снова разбросают по всей Европе… Эта палка, брат, и для нас о двух концах. Но… надо быть готовым ко всему.

Петрович говорил долго, рисовал самые мрачные перспективы, но находил и указывал нам выход из каждого трудного положения В заключение он сказал:

— Всех нам, однако, не удержать, какая-то часть не устоит, некоторые изъявят согласие вступить в гитлеровскую армию, лишь бы вырваться из этого ада… Нам надо быть начеку… Ни один человек не должен пойти к гитлеровцам на службу. Наша задача — удержать людей, стоять до последней крайности…

К вечеру опять к нам въехали машины, и тот же полковник сказал:

— Фюрер терпеливо и настойчиво будет открывать вам глаза на истину, фюрер милостив к разумным и честным, он жесток и немилосерден к упрямым безумцам, к врагам его. А всякий, кто не слушает его совета, кто противится ему, тот враг Германии, того ждет смерть…

Полковник говорил с акцентом, но ясно, и после каждого слова всматривался в толпу, точно желая загипнотизировать её.

— Желающие, — крикнул он, — двадцать шагов вперед!

От толпы отделилось до десятка человек, потом еще трое. Они робко, еле передвигая ноги, отсчитали двадцать шагов и встали, понурив головы и не глядя на нас. У меня перехватило дух от злости. Я сжал руку Петровича в своей. Он проговорил:

— В семье не без урода…

Никто больше из толпы не вышел. Полковник, однако, торжествующе крикнул:

— Лёд тронулся…

И, видимо, довольный этим событием, объявил, что сегодня нам дадут пищу и воду. А через день в лагерь завезли газеты и листовки. В них были напечатаны обращения к нам тех, кто вчера только ушел от нас. Фотографии, помещенные в этих же газетах, и листовки наглядно показывали нам «новую жизнь».

Петрович говорил: «Это провокация», — и требовал неустанно разоблачать брехню. Мы это делали. После газет нас опять морили голодом, но на этот раз охотников пойти на службу к немцам не оказалось.

Однажды я сел на холмик почти у самой проволоки и вдруг увидел перед собой немецкого охранника. Он был без каски, молодой, наверно, ему было не больше двадцати трех лет. У него были светлые, как лен, волосы и ласковое, улыбающееся румяное лицо. Хорошее лицо, какое-то не похожее на другие. Я поднялся и хотел было немедленно уйти, но немец сказал: «стой» — и я повиновался.

— Рус? — спросил он.

— Нет, — ответил я.

— Украина?

— Молдавия.

Немец окинул меня взглядом, кивнул головой и сказал на ломаном русском языке:

— Ничьего, не рьоньят духом.

Как-то беззлобно, совершенно спокойно я ответил ему:

— Вы подлецы, собаки…

— Кто? — спросил он так же спокойно, оглянувшись по сторонам.

— Вы, немцы…

В это время его окликнул второй охранник, стоявший от нас метров в пятнадцати. Вернулся он ко мне минут через пять.

Он шел, широко шагая, положив обе руки на автомат, висевший на груди, и насвистывал родную мне мелодию, заставившую меня и насторожиться, и обрадоваться, и взбеситься одновременно. Он тихо насвистывал нашу советскую песню о Родине. До этого я слышал иногда напевы наших песен из уст немцев. Они насвистывали или играли на губной гармонике «Катюшу», ещё что-то, но песню о Родине!.. Мне это показалось кощунством.

— Сволочь, — процедил я сквозь зубы.

Он подошел вплотную к проволоке и с той же невозмутимостью пропел два куплета с особым ударением на слова «Наше слово гордое — товарищ» и «с этим словом мы повсюду дома»…

Тогда я, ничего не говоря, повернулся к толпе и на зло ему заорал во весь голос: «Широка страна моя родная!..» Откуда-то подоспел Палий. Он обнял меня и тоже запел. Его мощный бас поплыл над лагерем. К нашим голосам присоединились ещё голоса, потом ещё и ещё… По лагерю в различных концах запели песню о Родине…

Пошел дождь, медленно надвигались сумерки, а люди, изнуренные, измученные, истерзанные несчастьем, голодом, холодом, произволом, пели о своей Родине, пели во весь голос.

Я посмотрел через головы товарищей на немца. Он был задумчив, сосредоточен. А я вызывающе старался петь громче всех, с явным желанием поиздеваться над ним, показывая ему кулаки:

«Знай, собака, как провоцировать!»

За проволоку полетели комки земли и грязи. К немцу бежали охранники. С вышек застрочили пулеметы Солдат, начавший песню, точно очнулся Он приготовил автомат к бою, с перекошенным от злобы лицом взглянул на своих солдат, потом на нас и дал длинную очередь из автомата. Над нашими головами засвистели пули.

Я бросился к проволоке, но вдруг почувствовал на своем плече тяжелую руку и над ухом услышал знакомый клекот пустой трубки. Это был Петрович Он оттащил меня в глубь лагеря, мы сели. Подошел запыхавшийся Палий. Он весь трясся от злости.

— Что случилось? — спросил Петрович. — Кто петь начал?

— Провокатор, сволочь! — бормотал я, не находя себе места. — Он специально так подстроил.