Между тем, как раз это сопротивление, этот конфликт между большевизмом и Россией (понимая здесь под словом «Россия» геополитическое, этническое и духовное месторазвитие большевизма) есть, однако, совершенно очевидный факт, который легко усмотреть из любых источников нашего знания о любом периоде советской действительности. При Сталине он обозначался как «обострение классовой борьбы». Усмотрение его есть безусловно необходимая методологическая предпосылка, а анализ характера, форм и тенденций его развития — необходимейшая и, вероятно, важнейшая задача исследования.

Еще одной фундаментальной методологической ошибкой в изучении советской действительности является убеждение в том, что строительство коммунизма в СССР есть социально-политический эксперимент, смелая попытка создания новых, более совершенных форм человеческого общежития, от которых КПСС, в случае окончательной неудачи, способна отказаться.

Взгляд на коммунистическое строительство как на эксперимент, отождествление коммунизма с социальным экспериментаторством в основе своей свободно от методологических ошибок, рассмотренных нами выше. Оно не только не считает период советской власти прямолинейным развитием процесса русской истории, но отчетливо видит противоборство, в котором партийное руководство находится с российской стихией. Именно из факта этого противоборства оно склонно, однако, сделать вывод о неизбежной неудаче «эксперимента», о постоянном отступлении власти перед желаниями народа и требованиями жизни и, следовательно, об «эволюции», «конвергенции» и возвращении страны в русло «нормального развития».

Убеждение в том, что строительство коммунизма в СССР есть лишь грандиозный эксперимент, отнюдь не всегда закрывает исследователю глаза на конфликт сталинизма с его месторазвитием и на важнейшие противоречия между словом и делом в практике советской власти. Оно вовсе не обязательно влечет за собою убеждение в ценности реформ, произведенных коммунистами в России, и отнюдь не берет на веру все достижения, о которых они заявляют. Но оно полностью сливается с разобранными выше направлениями в другом фундаментальном предположении: в непоколебимой уверенности, что коммунисты суть люди доброй воли, желающие осчастливить человечество, и что именно поэтому они будут рано или поздно вынуждены отказаться от своего неудавшегося эксперимента.

Направленность коммунизма к добру, особенно в сталинской его редакции, не есть, однако, нечто само собой разумеющееся. Оно не явствует ни из коммунистической теории, утверждающей производный характер нравственных ценностей, ни из практических мероприятий советской власти. И, независимо от субъективных стремлений и чувств отдельных членов коммунистических партий, объективная устремленность коммунизма к добру должна быть взята под методологическое сомнение. Отказ от предположения, что деятельность Сталина имела своей конечной целью усовершенствование и счастье людей, есть, с нашей точки зрения, непременное методологическое требование объективной оценки сталинского периода русской истории, a возможные ответы на вопрос «что же тогда было этой целью?» могут лечь в основу гипотез, плодотворность которых должна быть проверена исследовательской практикой.

Разумеется, изучение советской действительности отличается от занятий классической историей. Даже и сейчас, выпуская наш очерк вторым изданием, мы отчетливо сознаем, что описываем неизжитую еще эпоху, которая и сегодня еще может быть объектом непосредственного наблюдения и полем приложения методических приемов наук, занимающихся исследованием современной социальной действительности. Только крайняя ограниченность наших технических и материальных возможностей не позволила нам воспользоваться многими плодотворными и точными, но сложными и дорогостоящими методами современной социологии и психологии, превосходно разработанными приемами выборочного изучения (sampling) и анализа примеров (case study), прибегнуть к методам статистического анализа (кстати могущего дать очень много в изучении как раз фиктивной стороны советской жизни) и проверить наши построения при помощи психологического эксперимента. Тем более добросовестно мы старались придерживаться требований критического анализа материала и в полной мере применять сравнительный метод в том виде, в каком он разработан в современной исторической науке.

Мы не стремились установить в наших очерках, когда именно началась так называемая «эпоха культа», и когда она кончилась. Рубежи исторических периодов условны. Ставя себе задачу описать феномен сталинизма, мы ясно отдавали себе отчет, что многие стороны этого явления можно найти уже у Маркса и Энгельса. Но их можно найти и сейчас. Они сказываются и сегодня в каждом мероприятии советской власти и в каждой реакции советского народа. Они будут сказываться еще долго, и, оценивая то или иное явление окружающей его жизни, русский человек еще долго будет пользоваться как своеобразным масштабом определениями «как при Сталине» или «не как при Сталине». Не все, но многое из сказанного здесь относится еще к настоящему, и наше описание, сделанное для первого издания еще при жизни Сталина, мы решились оставить в настоящем времени, не смущаясь тем, что четырехчленная формула «Маркс — Энгельс — Ленин — Сталин» ныне снова стала трехчленной.

Тем не менее дух историософской интерпретации — признание неповторимой специфичности изучаемого культурно-исторического феномена и его принципиальной отличности от любого другого — положен в основу нашей работы. Необходимые же для этой интерпретации специальные понятия и термины мы стремились выработать на основе категорий смысла, цели и ценности и отношения к ним главных исторических деятелей эпохи, советской власти и советского народа.

Важнейшими для нас оказались понятия «мифа» и «фикции», раскрытие которых мы сочли необходимым произвести в первом же нашем очерке, поместив его, даже в нарушение классической строгости, прежде очерка о советском языке. В дальнейшем изложении нам понадобились еще специфические понятия «активной несвободы», «сознательности» и «стратегического мышления» для характеристики душевной жизни советского человека и понятия «руководящей верхушки», «советской знати», «актива» и «антисоветского элемента» или «внутренней эмиграции» в описании социальной структуры сталинского времени. В основном мы старались пользоваться советской терминологией, используя, понятно, не только экзотерический официальный, но и скрытый эзотерический смысл употребляемых слов и выражений, составляющий как раз характерную особенность советского словоупотребления.

Методологическое своеобразие наших очерков лежит, как нам кажется, в рассмотрении явлений духовного и душевного порядка, прежде всего, в их соотнесенности с теми или иными ценностями, в применении того, что можно было бы назвать «аксиологическим методом». Анализ природы сталинизма с точки зрения его отношения к ценностям составляет методологический фундамент предлагаемого труда. И если можно говорить здесь об определенном направлении мысли, его, соответственно этому, можно назвать «аксиологическим».

Стоит взять в руки любую советскую газету, поприсутствовать на любом собрании, принять участие в любой кампании, чтобы тотчас же окунуться в однообразный, хотя и пестрый мир верообразных «убеждений», венчаемых своего рода культом Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина. Поверхностный наблюдатель, особенно если он не принадлежит к советскому миру, склонен принимать эти явления за своего рода коммунистическую религию. Внешнее сходство с религией действительно поражает. Красные уголки с непременными бюстами вождей, непогрешимые писания «классиков марксизма», «заветы Ильича» и непрестанные славословия Сталину, сопровождаемые неизменно «бурными, долго не смолкающими овациями», все это позволяет говорить о «культе», перенося оценку этого явления в плоскость религиозного творчества.